Осужденные души собираются на широком ринге и беззаботно расхаживают туда-сюда. Кажется, их совершенно не заботит, что происходит в зале. Но вот они прекращают движение и прислоняются к веревкам, опоясывающим ринг. Такое ощущение, как будто их накачали наркотиками. На некоторых надеты шорты, на других - джинсы. Кое-кто в вечерних платьях. Их число все растет - время от времени появляется новая, и ее проводят под конвоем до самого центра зала. Все зрители одеты в просторные хламиды, ниспадающие с плеч до самых пят; их головы и лица скрыты под накидками. Манастабаль, моя проводница, и я одеты точно так же, чтобы не привлекать к себе внимания. Ничто не нарушает тишины, потому что осужденные души проданы с аукциона без открытого торга. Количество, цифры, общую денежную стоимость присутствующие тайком сообщают друг другу. Когда цена перестает расти, души передаются новому владельцу. Но даже с риском сломать шею невозможно выяснить, кому именно - настолько все незаметно, тихо, молчаливо, тайно, мимолетно; к тому же освещение здесь слабое. Я держу ружье под накидкой, прижимая его к бедру. Однако я не уверена, что смогу им воспользоваться, потому что противник наверняка и сам хорошо вооружен. Манастабаль, моя проводница, говорит:

(Не стоит здесь стрелять, Виттиг, если только ты не хочешь сама оказаться мишенью и тоже попасть на ринг!)

Тогда я спрашиваю Манастабаль, мою проводницу, что она собирается делать. Та отвечает:

(Заплатить.)

Оказывается, пока я предавалась возмущению и отчаянию, Манастабаль, моя проводница, тайком орудовала подобно остальным. И ее доллары произвели волшебное действие - она и оказалась тем тайным покупателем, которого я пыталась вычислить, едва не свернув шею. Поскольку никто не должен знать имени выигравшего, Манастабаль, моя проводница, высоко поднимает руку с выигранным лотом всех осужденных душ, отныне свободных. Но теперь нужно еще организованно выйти наружу, чтобы нас не остановили у входа, - а душ и в самом деле огромное количество. Правда, манеры Манастабаль, моей проводницы, вызывают почтение. Но готова поспорить, что выстрелы моего ружья, заметного под распахивающейся накидкой, помогли бы не меньше. Итак, мы гуськом направляемся в пустыню, где песок стелется волнами, подгоняемый ветром, и где Манастабаль, моя проводница, объявляет перерыв, чтобы позволить тем, кто бредет во сне, устроить сиесту перед тем, как идти дальше, к Лимбу.

Когда поезд въезжает на вокзал, бедные создания устремляются вниз по ступеням, некоторые опережают всех остальных. Их так много, и они так сильно толкаются, что те, кто бросился вперед слишком резко, падают под колеса поезда и медленно расплющиваются, испуская ужасные вопли, между тем как локомотив приближается к концу пути. Однако ни одна душа, кажется, не беспокоится о своей участи. Все охвачены лихорадочным возбуждением и дрожат с головы до пят. Все смотрят прямо перед собой. Такой застывший взгляд я раньше видела у шлюх, толпящихся на панели. Помимо раздавленных, есть и растоптанные, потому что движение основной толпы, охваченной спешкой, кажется недостаточно быстрым тем, кто оказался в конце, и они напирают с такой силой, что, похоже, готовы растоптать всех, кто попадется им на пути: близких родственников или даже детей, к чьим крикам остаются глухи. Предприятие по очистке железнодорожных путей присылает к каждому поезду специальную команду, которая сметает головы, оторванные конечности и туловища, а все, что осталось, собирает в машину, которая стоит неподалеку. Никто не может мне сказать, как потом используются эти останки. Работа сопровождается самыми разными звуками, восклицаниями, стонами, криками боли и гнева, бранью. Но самое ужасное - это бормотание, не прекращающееся с того момента, как поезд прибыл на вокзал. Его ужасное звучание свидетельствует о том, что оно срывается со всех губ одновременно, потому что, если слова произносятся разные, то смысл и тон их одинаков. Я поворачиваюсь к Манастабаль, моей проводнице, но ее нет рядом, и мой взгляд натыкается лишь на груды окровавленных тел, расплющенных голов, отрезанных рук и ног. У меня хватает времени лишь на то, чтобы поднести к носу флакончик с эфиром, который та, что была моим добрым гением, дала мне как средство на случай чрезвычайных обстоятельств. Я благодарю ее от всего сердца и, когда прихожу в себя, вижу, как приближается Манастабаль, моя проводница, в окружении нескольких осужденных душ. Мне нужно ее расспросить, и я делаю несколько неуверенных шагов в ее сторону, оставляя груду трупов позади. Манастабаль, моя проводница, смотрит на меня и говорит:

(Вот эту лесбиянку-бумагомараку мне поручили сопровождать к глубинам преисподней. Будь то в дождь или в бурю -нельзя останавливаться. В снег или в град, в грозу или в смертельную жару - все равно придется идти.)

Я отступаю в сторону, чтобы она увидела то, что у меня за спиной. Она останавливается и смотрит на окровавленные части тел, разбросанные под матово-стеклянной крышей вокзала. Лицо Манастабаль, моей проводницы, совершенно бесстрастно. Вот что она говорит:

(Виттиг, не существует другой дороги в рай, в который ты так хочешь попасть. Тебе придется дойти до глубин преисподней, прежде чем ты попадешь на другой берег, к Лимбу, и только оттуда ты сможешь устремиться к желанной цели. Многим до тебя это удалось. Среди тех, кто не решился продолжать путь, некоторые повернули назад, пока еще было можно, другие упали в бездну, которую ты видишь перед собой. Но многие достигли цели.)

Во время ее речи я изо всех сил борюсь с тошнотой. Потом говорю:

(Я не могу упрекать тех своих предшественников, которые повернули назад. И я столь сочувствую тем, кто упал в бездну, что тебе придется меня удерживать, Манастабаль, моя проводница. Что до тех, кто преуспел - назови мне их имена, чтобы я вновь преисполнилась мужества. Не то чтобы я не верю, что они превзошли меня в силе и постоянстве, поскольку они добровольно и сознательно избрали дорогу в Град. Но хотелось бы мне быть уверенной, что создания из плоти и крови, такие же, как я, смогли справиться с тоской, тревогой и видом страданий. Если ты, Манастабаль, моя проводница, уже вела их этой дорогой, не скрывай от меня ничего из того, что с вами приключилось.)

Я снова допускаю всю ту же оплошность, не соглашаясь с ней, и она восклицает:

(Что ты пытаешься узнать?)

Я не говорю ей, что в этом путешествии предпочла бы иметь проводником доброго Вергилия, но не могу удержаться, чтобы не спросить:

(Как ты можешь оставаться такой спокойной и безмятежной посреди стольких несчастий, Манастабаль, моя проводница?)

Она отвечает:

(Понимание, пришедшее в результате долгого опыта, возносит нас над отдельными несчастными случаями и помогает продолжать путь. Разве несчастье, которое хочешь прекратить, не вооружает тебя? Разве оно не заставляет тебя сжать кулаки, стиснуть зубы, напрячь мускулы и глаза, не упускающие ничего из виду... Стонать, падать в обморок, заламывать руки или даже браниться - конечно, всем этим можно выражать сочувствие. Но для меня этого не довольно. Вот почему я здесь, с тобой. Ты ждешь, что я приму участие в этом спектакле? Ах, смотри скорее!)