Впрочем, она и так платила, в рассрочку. От лета до лета Лобанов жил на ее зарплату. Не то чтобы денег требовал, но ел продукты из холодильника, брал ее сигареты и как-то так ставил в известность о неотложных расходах, что Ольга платила. Когда уезжала в командировки, она всегда оставляла ему денег на хозяйство — он ведь за Нюськой смотрел. Когда деньги у него появлялись, летом, в сезон, Лобанов тратил их на свои туристские неотложные нужды и покупал что-нибудь в дом. Недавно вот купил диван — у Ольги не получалось скопить — и считал себя добытчиком, хозяином, и ждал от Ольги бурных похвал и восторгов. На диване деньги закончились, и опять все жили на Ольгину зарплату.

— Что пить будете? — вернула Ольгу в самолет стюардесса.

— Воду, пожалуйста, без газа. А обед скоро будет?

— Минут через сорок.

— А мне «колу» дайте, девушка, — проснулась Света. Она позевала, потерла глаза, пригладила взъерошенные кудряшки, зацепилась взглядом за обложку Ольгиной книги и перешла на ты: — Слушай, Оль, а давай погадаем.

— Как?

— А по книжке по твоей. Я дома всегда по книжкам гадаю.

— Так это же детектив!

— А хоть кулинарный справочник. Нет, серьезно, я по справочнику тоже гадаю. Если выпадет что-то типа «взять телячьи почки и два часа вымачивать в проточной воде», — значит плохой прогноз, а если «украсить взбитыми сливками и нарезанными ягодами клубники» — все будет хорошо.

— А если «помешивать на медленном огне до загустения»? — развеселилась Ольга.

— Тогда сиди и жди — все само образуется. Ну, вот давай открой мне двадцать четвертую страницу и прочитай шестую строчку сверху... нет, восьмую строчку!

— «Дверь за ней захлопнулась, и Агриппина осталась одна. В темноте угадывались ступени. Они вели вверх, к какому-то источнику света. Свет мерцал бледным заревом, которое Агриппина ясно различила, как только глаза привыкли к темноте», — прочла Ольга, залезая и на девятую строку. — И что это значит?

— Что у меня все будет хорошо. Смотри: дверь захлопнулась — это я уехала из своей прошлой жизни. Осталась одна — одна ведь сейчас лечу. Лестница вверх — значит, куда надо идти собралась. Свет вдалеке — все будет хорошо. Теперь давай ты. Называй страницу и строчку.

— Ну, страница тридцать восемь, строка двенадцать, снизу, — назвала Ольга свой возраст и завтрашний (или уже сегодняшний? Запуталась совсем с этой восьмичасовой разницей во времени!) день.

— Читай вслух!

«Веер был сделан из тонкой рисовой бумаги. Он трепетал, и нарисованные гейши, казалось, танцевали свой чувственный танец, навевая на Агриппину смутные эротические желания и овевая ее приятным сквознячком». И что это значит?

— Так. Сквознячок — это к переменам. Эротические желания, чувственный танец — наверное, роман у тебя намечается. Гейши и рисовая бумага — значит, с японцем, что ли, каким...

— Да ну тебя, — захохотала Ольга, — какой еще японец! Нет в Магадане японцев, китайцы только на рынке барахлом торгуют. В прошлом году приехали осенью на разведку, привезли тюль, тапочки, купальники — стоят на морозе. Один прямо поверх купальников объявление повесил: «Все очень дешево, хочу домой, замерз». Это ему, наверное, кто-то из наших для прикола написал. Сами они по-русски почти не разговаривают!

— Ну, тогда будет у тебя роман с китайцем!

— Ага, и он мне подарит все свои купальники!

Принесли обед, Ольга выбрала курицу, Света — гуляш. Поели, потом Света выпросила детектив почитать, а Ольга откинулась в кресле, закрыла глаза и стала думать о Светином гадании. Эротическое приключение у нее уже случилось, но о нем лучше сейчас не вспоминать — слишком все было как-то... неожиданно. Знакомый японец у нее есть, только для романа малопригодный. Мачимура, бывший заключенный сталинских лагерей. Семнадцатилетним пацаном попал в плен на Сахалине под занавес Второй мировой войны, просидел в лагерях три года, строил дома в Магадане. Потом уехал в свою Японию, а в 97-м году объявился во главе делегации, которая разыскивала могилы японских военнопленных по колымским лагерям. Он единственный из них знал хоть что-то об этих местах и мог хоть как-то изъясняться по-русски. Ольга тогда уже работала в «Территории», новой демократической магаданской газете. Ее отправили писать про японскую делегацию, она познакомилась с Мачимурой, привела к нему Лобанова, тот вызвался быть проводником. Гонорар Лобанов отработал добросовестно, довел японцев аж до Бутыгучага, заброшенного лагеря на урановых рудниках с огромным кладбищем с пронумерованными могилами. Оно тогда еще почти не тронутое стояло, это после всякие охотники до сувениров растащили и кресты, и таблички. Даже школы окрестные краеведческие экспедиции сдуру туда устраивали, разыскивая что-нибудь для школьных музеев. Сдуру, потому что радиоактивность в этом лагере была довольно высокая. Энтузиазм краеведов местные власти догадались утихомирить только тогда, когда в одном из таких школьных музеев обнаружился «фонящий» ботинок. Подошва драного лагерного экспоната оказалась пропитана грунтом с уранового рудника. Обнаружилось это случайно — водили очередных туристов с Аляски, школу показывали, а у одного в кармане дозиметр был. Маленький такой, на авторучку похож. Ну и защелкала эта авторучка в школьном музее, как дятел в березовой роще. Что было тогда! Скандал на всю область! Ольга сама про этот случай писала.

Японцы в тот приезд сфотографировали могилы и переписали номера, затем в Москве добыли информацию в архивах и выяснили, какие из могил японские, и уже следующим летом Мачимура приехал снова, забирать останки. Нельзя, говорит, чтобы человек был похоронен на чужбине. Пока кости его не вернутся на родину, в Японию, нет его душе покоя. Это Ольга так для себя перевела его объяснения на русском и английском. Английский она тогда знала средне, а по-русски Мачимура говорил очень специфично — язык-то учил в плену со слов охранников и конвоиров. Поэтому по-русски он в основном матерился — старомодно, с акцентом и с доброжелательной японской улыбкой.

Ольга еще в первый приезд Мачимуры устроила ему дружеские посиделки с журналистами «Территории» — точнее, с журналистками: мужчин в редакции было мало, они куда-то ездили и не пришли. Японец — крепкий, кстати, несмотря на свои почти семьдесят лет, — выпил водочки, захмелел и полностью перешел на русский язык Тетки хохотали от его старательных матюгов, и Мачимура чувствовал себя стопроцентным покорителем женских сердец. Ольгу он выделил из всех, называл «Оля-доча», звонил ей из Японии и на третье лето, когда с могилами уже было закончено, приехал в Магадан с приземистым рябым сорокалетним японцем и попросил помочь его женить. Я, говорит, рассказал, какие красивые у вас девушки, и он приехал за невестой. Японец прожил в Магадане все лето, и к августу ему, действительно, нашлась невеста — двадцативосьмилетняя красавица-библиотекарша с пшеничной косой до пояса. Ее через каких-то знакомых знакомых отыскала Люся из отдела писем. Библиотекарша уже отчаялась выйти замуж — в ее поселке Стекольном всего-то живет три тысячи человек. Работы нет, нормальные мужики уехали — кто в Магадан, кто на материк, — остались алкаши да старики, которым деваться некуда. А ей не уехать — с матерью живет, не бросишь. Так и сидела в своей библиотеке, книжки читала, ничего от жизни не ждала. Жениха из Японии приняла как подарок судьбы. Он и ее, и маму увез в свою Японию. Три года прошло, вроде народился кто-то у них — японская жена переписывалась с Люсей из отдела писем. А Мачимура что-то долго не звонит.