Фрейд устроился на своей дорогой кушетке, подарке пациентки, г-жи Бенвенисти. Она преподнесла ее в 1891 году, когда родился Оли, третий ребенок Фрейдов. С тех пор кушетка стала центром притяжения в комнате: средоточием ее жизни. Книжные шкафы, полные старинных, заботливо переплетенных фолиантов, создают интимную, теплую атмосферу, благоприятствующую откровениям. Доктор достал из кармана письмо и снова с тревогой задался вопросом: прочитал ли его Мартин? Он злился на себя за то, что его это волновало. Но никто, кроме него, не должен видеть это письмо. И главное – как спрятать его от глаз нацистов? Уж чего-чего, а укромных мест тут хватает. Стены и маленькие столики повсюду украшают фотографии его родителей, семьи, ближайших сподвижников, друзей и учителей. Неужели эти ковры, занавеси на окнах, все эти предметы, которые он так любит, будут разграблены дикарями?

Вдруг он вспомнил давний сон, который касался его друга Вильгельма Флисса. В нем Фрейд поднимался по лестнице раздетый, даже без воротничка. Застигнутый врасплох слугами, он застыдился и хотел было уйти, но почувствовал себя застывшим, словно приклеенным к ступеням, и не мог пошевелиться. Истолковав эти элементы, он связал их с тем, что все чаще стал прибегать к недомолвкам, раскрывая Флиссу свои самые интимные секреты, хотя меж ними обоими и существовал молчаливый уговор: говорить друг другу все без утайки, не считаясь с табу и запретами общества. По какой же причине этот сон снова мелькнул у него голове сейчас, при взгляде на полученное от старого друга письмо? Не выставляет ли это послание его голым перед всеми?

Он вернулся в большую гостиную и, остановившись перед центральным окном, поднял обрамляющие его кружевные занавеси, чтобы понаблюдать за варварством, которое надеялся никогда не увидеть в этой цивилизованной стране. Потом направился в прихожую, где его ждали три человека в эсэсовской форме.

– Здравствуйте, доктор Фрейд, – проговорил человек в круглых очках. – Позвольте представиться: профессор Антон Зауэрвальд. Мы должны произвести у вас обыск. Но, – уточнил он, бросив взгляд на своих подручных, – никакой грубости, пожалуйста.

– У нас нет привычки держать гостей на ногах, – сказала Марта спокойно. – Не угодно ли пройти в гостиную и присесть?

Фрейд молчал, исподтишка наблюдая за своей супругой. Он был удивлен ее хладнокровием. Какая женщина! Ее темные с проседью волосы были собраны в узел, карие глаза под темными бровями и резко выраженный нос придавали лицу выражение оскорбленной матроны.

Он засунул руку в карман, желая убедиться, что письмо там, заметил, что дрожит, и попытался это скрыть.

– Здесь у нас наличность. Так что прошу вас, господа, – добавила Марта, указывая на небольшую деревянную шкатулку, стоящую на камине.

Один из эсэсовцев открыл ларчик и, запустив туда руку, достал пачку банкнот. Шесть тысяч рейхсмарок. Значительная сумма для Фрейда, который, несмотря на охвативший его гнев при виде подобной несправедливости, постарался сохранять спокойствие.

– Однако! – пробормотал он сквозь зубы. – Я никогда столько не брал за консультацию.

Время, проведенное нацистами в доме, показалось Фрейдам бесконечностью. Пока Зауэрвальд торчал в кабинете, изучая статуэтки, книги, картины и мельчайшие безделушки, двое других принялись обшаривать квартиру сверху донизу, рыться в ящиках и шкафах, извлекая оттуда бумаги, в том числе пачки писем, которые Фрейд получал от своих многочисленных корреспондентов и друзей.

Доктор пытался сохранять самообладание, хоть ему и хотелось высказать все, что он о них думает. Марта же была возмущена тем, что варварские руки все разворотили в комодах и шкафах, где в безупречном порядке были сложены простыни и прочее постельное белье.

Фрейд знал, что их могут забрать и что Зауэрвальд здесь как раз ради этого. Если он так решил, ничто не помешает ему это сделать. Этот нацист не упустит ни одной мелочи, и бесстрастие его маски нарушает лишь чуть заметная усмешка, похожая на оскал кота, играющего со своей добычей.

В камине догорали последние кусочки письма. Фрейд облегченно вздохнул, подумав, что Зауэрвальд вполне мог найти его и унести вместе с другими документами. Теперь надо добраться и до остальных, на сей раз своих собственных, отправленных корреспонденту, чье сожженное письмо было ответом на одно из них.

Фрейд закрыл глаза, чтобы отогнать тревогу. В присутствии Зауэрвальда Марта замечательно доказала свое мужество. Как и жена, доктор Фрейд тоже смотрел на нациста исполненным достоинства взглядом, пока тот не принял решение уйти. И лишь потом, когда за непрошеным гостем закрылась дверь, мертвенно-бледный, рухнул в кресло. Как же хочется уехать, – подумалось ему, – устроить себе каникулы на свежем воздухе, к чему он привык еще во Фрайберге – в горах или среди озер и зеленых пейзажей Тироля. Чего бы он только не отдал, чтобы вернуться хотя бы на день в эти летние резиденции: в Гринзинге, в Шнеевинкеле рядом с Берхтесгаденом, где они любили принимать своих друзей и предаваться вместе с детьми «грибной охоте». А эти долгие прогулки всей семьей, когда они говорили обо всем и ни о чем, смеялись над своими каламбурами, развивая в себе ту остроту, даже колкость ума, которую он любил больше всего.

Очень часто в эти прекрасные жилища, снятые на время отдыха, приезжала навестить их принцесса Мари Бонапарт. Она пользовалась этим ради нескольких сеансов анализа, а также чтобы ближе подружиться с Мартой, Минной, Анной и всеми теми, кто окружал ее учителя – с детьми, внуками и дорогими его сердцу друзьями.

Фрейд с волнением вспоминал свое пребывание летом 1930 года в Грундльзее близ Бад Ишля, когда доктор Михель, советник города Франкфурта, передал ему через Анну премию Гёте вместе с чеком на десять тысяч рейхсмарок – которые он по большей части потратил на приобретение древних сокровищ. А вилла Шюлер в Земмеринге, на железной дороге из Вены в Триест, где жили он, его семья и Дороти Берлингем со своими четырьмя детьми? Они поселились там, когда рак вынудил его наблюдаться каждую неделю у своего хирурга, чтобы освоиться с протезом, который тот ему поставил. Моменты отдыха в трудные времена.

За летним отдыхом в сентябре следовали более далекие путешествия. Несколько раз, вооружившись туристическим путеводителем, своим незаменимым «Бедекером»[3], он посещал Италию с братом Александром или с Минной. Последнее путешествие в Рим он предпринял только по просьбе своей дорогой Анны, потому что страдания, причиненные ему «этой гадостью», то есть металлической челюстью, отнимали у него всякое желание куда-либо ехать. К счастью, он посетил Грецию, когда был еще в форме, вместе с Александром, автором всеобщего справочника вокзалов и железных дорог, послужившего им изрядным подспорьем. Когда они были на Акрополе, он испытал что-то вроде раскаяния по отношению к своему отцу, которому не довелось совершить это туристическое путешествие, потому что он забросил учебу в средней школе и впоследствии так и не смог вырваться из бедности. А у него самого инфантильное чувство преувеличенной оценки родителя сменилось презрением: словно что-то толкало его идти дальше отца, но при этом всегда словно запрещало ему превзойти его.