Карбышевские правила знали наизусть узники разных лагерей. Вернувшись на Родину, почти одновременно с Герасимовым эти правила сообщили Т. В. Кублицкий, А. П. Есин, П. П. Кошкаров, Ю. П. Демьяненко, А. С. Санин и многие другие.

Узники вели яростную борьбу с антисоветчиками, белогвардейцами, со сколоченной кучкой жалких изменников вместе с гестапо «Русской трудовой народной партией» (РТНП).

Если Дмитрия Михайловича спрашивали, что лагерникам делать, он неизменно повторял призыв Вольтера:

— Сокрушите гадину!

Если спрашивали, чем кончится война, Карбышев твердо заявлял:

— Настанет день, и враг побежит из России, обязательно побежит. А советские войска его настигнут в его же логове…

Осенью 1942 года, когда Карбышев находился в «гнилом лагере» Хаммельбурге, началась вербовка военнопленных в так называемую «Русскую освободительную армию» — РОА, входившую в состав немецко-фашистских войск.

На уговоры переменить голодное лагерное существование на «роскошную жизнь» генерала вермахта Карбышев отвечал категорически:

— Убеждения не выпадают вместе с зубами из-за недостатка витаминов в лагерном рационе…

Спрашивали, чего бы он хотел от гитлеровского правительства, чтобы перейти из советского подданства в немецкое?

Отвечал:

— Родиной не торгуют.

Личный адъютант изменника Власова Хмыров-Долгорукий показал на суде, а потом повторил в своих мемуарах, что присутствовал при том, как высшие представители вермахта уговаривали Карбышева стать главкомом РОА — армии предателей— вместо Власова, чтобы использовать в своих целях высокий авторитет и популярность Дмитрия Михайловича.

Долго Карбышева уговаривали, задабривали, обещая щедрые подачки. Наконец немецкий генерал, не совладав с нервами, подскочил к Карбышеву и заорал: «Чего же вы хотите? Денег? Назначайте цену, сколько?»

Едва стоявший на ногах, иссохший, постаревший, тяжко больной Карбышев в ответ плюнул в искаженную злобой физиономию фашиста.

Дмитрия Михайловича заточили в одиночку гестаповской тюрьмы в Берлине на Принц Альберт-штрассе, 5. Целые полгода издевались над ним, прибегали к шантажу и провокациям. Не сломили волю коммуниста. Отправили в лагерь. Оттуда перевели в другую гестаповскую тюрьму в Нюрнберге. И снова уговоры, шантаж, провокации, изнурительные пытки. Не добившись своего, фашисты обрекли Карбышева на верную гибель.

В берлинской канцелярии вермахта был обнаружен нашими воинами документ, равносильный смертному приговору: «Этот крупнейший советский фортификатор, кадровый офицер старой русской армии, человек, которому перевалило за шестьдесят лет, оказался насквозь зараженным большевистским духом, фанатически преданным идее верности, воинскому долгу и патриотизму… Карбышева можно считать безнадежным в смысле использования его у нас в качестве специалиста военно-инженерного дела». На документе размашисто, красным карандашом нанесена резолюция: «Направить в концлагерь Флоссенбург на каторжные работы. Не делать никаких скидок на звание и возраст».

Но и во Флоссенбурге советский генерал продолжал борьбу. Всему лагерю стал известен карбышевский призыв: «Не терять чести даже в бесчестье!» И карбышевский приказ: «Плен — страшная штука, но ведь это тоже война, и, пока война идет на Родине, мы должны бороться здесь. Поступайте так, как нужно в интересах Родины, и говорите всем, что это я вам приказал!»

Фашисты перебрасывали его из одного лагеря смерти в другой. Майданек, Освенцим, Заксенхаузен — всюду он вдохновлял участников борьбы с фашизмом, ни на йоту не терял мужества и подбадривал тех, кто впадал в апатию, кого угнетало чувство безнадежности.

Седдон де Сент-Клер, майор канадской армии, — один из немногих свидетелей гибели Дмитрия Михайловича—13 февраля 1946 года сообщил вызванному им в госпиталь представителю Советской миссии по делам репатриации в Лондоне майору Сорокопуду:

— Мне осталось жить недолго. Поэтому меня беспокоит мысль о том, чтобы вместе со мной не ушли в могилу известные мне факты героической жизни и трагической гибели советского генерала, благородная память о котором должна жить среди людей. Я говорю о генерал-лейтенанте Карбышеве…

Сент-Клер встречался с Карбышевым в Хейнке-ле (отделение концлагеря Заксенхаузен) и Маутхаузене, где Дмитрий Михайлович погиб. Сент-Клер рассказал об огромном влиянии Карбышева на заключенных; о большой агитационной работе, которую вел этот старый, больной человек среди военнопленных; о том, что среди заключенных ходили по рукам карбышевские сводки о положении на фронтах; о том, что его разъяснения помогали им заглядывать в будущее, правильнее разбираться в событиях, а также понять Советскую страну и ее великий народ. Он запомнил слова, которые Карбышев без устали повторял узникам, его огненные призывы: «Главное — не покоряться, не пасть на колени перед врагом!» И еще: «Бодрей, товарищи! Думайте о своей Родине, и мужество вас не покинет!»

Фашистские палачи торопились покончить с Карбышевым. Он был им страшен даже на деревянных колодках, в полосатой робе, высохший, больной, страдавший дистрофией, едва передвигавший распухшие ноги, уже обозначенный в их регистратуре не по фамилии, а лишь порядковым номером (№ 57221).

Как только Дмитрия Михайловича с очередной тысячей обреченных привезли в Маутхаузен — а это было 17 февраля 1945 года в 12 часов дня, — его отобрали в особую группу. И подвергли садистской, изощренной казни. Не петлей и не газом, не огнем, а водой. Узникам велели догола раздеться. При двенадцатиградусном морозе, на лютом ветру их держали несколько часов на площади.

Для многих и такая экзекуция была невмоготу. Коченели, падали бездыханными. Остальных затолкали в баню, под горячий душ. Оттуда — обратно на площадь, под нацеленные брандспойты — леденящий душ «шарко» на морозе.

И опять уцелевших — в баню. А оттуда опять — на площадь…

Один из узников Маутхаузена, Эйжен Веверис, всего этого не видел. Ему рассказали об этом на следующий день. А в тот день он рубил, тесал, пилил и таскал гранитные плиты, дробил щебень в штейнбрухе — каменоломне. В сумерки едва смог подняться по ста шестидесяти трем ступеням, как из глубокого колодца, на поверхность земли. Доплелся до барака…

«Вдруг вдали, правее лагерных ворот, возле каменной стены, которую отсюда не было видно во мраке ночи, послышались крики и какое-то свистящее шипение, происхождение которого Эйжен тогда не понял…

Потом немногие очевидцы рассказывали, как…

Как по ледяному катку, сверкавшему всеми цветами спектра — от красного до фиолетового, — метались голые люди…

Метались между стеной бани и каменной стеной, силясь подняться, спастись от острых, как жало, струй ледяной воды, бивших из брандспойтов…

Гоготали, ржали эсэсовцы, напором воды сбивая с ног тех, кто еще пытался встать. Один за другим превращались в ледяные изваяния люди. Один за другим замерзали их крики. Крики проклятья!

С отчетливостью, которая сохранится в нем навечно, Эйжен не увидел даже, а ощутил изможденного седоволосого человека, упиравшегося в чернокаменную стену. Он был прикован к стене ледяной цепью, а острые и холодные клювы терзали и терзали его иссушенное мукой тело…

Человек этот кричал! Нет, он не проклинал палачей! Он обращался к оставшимся