Иногда мне казалось, что вся моя жизнь состоит из тайн и секретов.

Мы с Мэй держались на почтительном расстоянии от матерей. Подолы наших платьев скользили по молоденькой травке. Издали могло показаться, что мы плывем по зеленым волнам нашей лужайки.

– Сколько тебе лет, Вонючка? – шепотом спросила Мэй.

Она задавала этот вопрос далеко не в первый раз.

– Не называй меня «вонючкой», – чопорным тоном потребовала я.

– Извини, Вонючка. Так сколько тебе лет?

– Шесть.

Мэй фыркнула. «Какой ужас быть шестилетней», – говорило ее фырканье, словно ей самой никогда не было шесть.

– Ну а мне десять, – высокомерно произнесла она.

Впрочем, она все и всегда говорила высокомерно.

– Я знаю, что тебе десять, – прошипела я и красочно вообразила, как выставляю ногу и Мэй распластывается на гравии дорожки.

– Ну, вдруг ты забыла?

Я представила ее поднимающейся с дорожки, представила камешки, прилипшие к ее орущей физиономии. Как говорил мне мистер Уэзеролл? Чем старше люди становятся, тем больнее падают.

(И теперь, когда мне самой исполнилось десять, меня занимает вопрос: не стала ли я такой же высокомерной, как Мэй? Звучит ли и мой голос насмешливо, когда я говорю с теми, кто младше меня по возрасту или ниже по положению? Мистер Уэзеролл считает меня излишне самоуверенной; по-моему, это вежливый синоним слова «высокомерная». Возможно, наши разговоры с Мэй потому и были перепалкой, что глубоко внутри мы с ней очень похожи.)

Дорожка сделала поворот, и теперь, благодаря ветру, мы услышали, о чем говорят наши матери.

– Естественно, мы испытываем опасения относительно курса, который, судя по всему, хочет взять ваш орден, – говорила миссис Кэрролл.

– Вы испытываете опасения? – переспросила мама, особо выделив последнее слово.

– Да. Нас настораживают намерения советников вашего мужа. Мы с вами обе знаем: наш долг позаботиться о том, чтобы наши мужья действовали в правильном направлении. Возможно… если мне будет позволено это сказать… ваш муж разрешает определенным фракциям диктовать ему политику.

– Вы правы. Есть ряд высокопоставленных членов ордена, которые выступают в пользу, скажем так, более радикальных мер, касающихся изменения старого порядка.

– Нас в Англии это очень настораживает.

– Еще бы, – усмехнулась мама. – Вы в Англии противитесь любым переменам.

– Вовсе нет, – возразила миссис Кэрролл, задетая мамиными словами. – Вашему пониманию английского характера недостает тонкости. Зато я начинаю чувствовать, куда склоняются ваши собственные убеждения, мадам Де Ла Серр. Вы ратуете за перемены?

– Да, если это перемены к лучшему.

– В таком случае следует ли мне указать в отчете, что вы разделяете убеждения советников вашего мужа? Не напрасно ли меня отправляли сюда с поручением?

– Отнюдь нет, мадам. Приятно узнать, что я пользуюсь поддержкой моих английских коллег. Они, как и я, противятся решительным мерам. Это весьма утешает. Но я не могу утверждать, что соглашаюсь с вашей конечной целью. Верно, существуют силы, стремящиеся к насильственному перевороту. Это с одной стороны. С другой – мой муж верит в монарха, данного нам Богом, и его идеалы будущего не включают в себя вообще никаких перемен. Я же придерживаюсь третьей стороны. Если вам угодно, третьего пути. Вряд ли вас удивит, что я считаю свою идеологию наиболее умеренной из трех названных.

Некоторое время они шли молча. Миссис Кэрролл кивала, думая над мамиными словами.

– Миссис Кэрролл, мне жаль, если вы не ощущаете общности наших целей. Примите мои извинения, если это в какой-то степени делает меня ненадежной союзницей.

– Понимаю, – кивала англичанка. – На вашем месте, мадам Де Ла Серр, я бы употребила все свое влияние на обе стороны, чтобы предложить им ваш третий путь.

– Мне бы не хотелось дальше говорить на эту тему, но смею вас уверить: ваш приезд сюда не был напрасным. Мое уважение к вам и всей британской ветви ордена остается непоколебимым. Надеюсь, что это взаимно. А на меня вы можете рассчитывать в следующем. Во-первых, я и дальше буду придерживаться своих принципов. Во-вторых, я не допущу, чтобы советники мужа влияли на него и его действия.

– В таком случае я получила все, что хотела.

– Отлично. Надеюсь, это послужит вам хоть каким-то утешением.

Мэй, шедшая рядом, наклонилась ко мне и спросила:

– Родители уже рассказали тебе о предназначении?

– Нет. А что такое «предназначение»?

Она поднесла руку к губам, делая вид, будто сболтнула лишнее.

– Возможно, расскажут, когда тебе исполнится десять. Как мои рассказали мне. Кстати, сколько тебе лет?

– Шесть, – вздохнула я.

– Вот когда подрастешь и тебе будет десять, они, наверное, и расскажут. Мои сделали именно так.

Но в замыслы родителей вмешалась судьба, и им пришлось рассказать мне о моем «предназначении» намного раньше, потому что через пару лет – осенью 1775 года, – когда мне исполнилось восемь, мы с мамой отправились покупать обувь.

Помимо замка в Версале у нас есть большой особняк в Париже, и всякий раз, когда мы приезжаем в столицу, мама с удовольствием отправляется по магазинам.

Я уже писала, что мама терпеть не могла вееров и париков, избегала пышности и вычурности в покрое платьев, но у нее существовала одна слабость.

Туфли. Мама их обожала. Она покупала шелковые туфли в парижском магазине Кристиана с завидной регулярностью: раз в две недели. Мама говорила, что это ее единственная причуда, ставшая и моей, поскольку всякий раз мы уходили из магазина не с одной, но с двумя парами туфель.

Лавка Кристиана находилась на одной из оживленных парижских улиц, довольно далеко от нашего особняка на острове Сен-Луи. Но расстояние – понятие относительное. Нам с мамой помогли выйти из удобной, вкусно пахнущей кареты. Я затаила дыхание, очутившись на шумной и людной улице. Слышались крики. По булыжникам громко цокали копыта лошадей. Неумолчно гремели колеса повозок. Звуки Парижа.

Из открытых окон верхних этажей, уложив руки на подоконник, высовывались женщины – поглазеть на окружающий мир. Вдоль улицы стояли лотки, торговавшие фруктами и тканями. Ехали тележки, доверху нагруженные разными товарами. Их толкали мужчины и женщины в одинаковых фартуках.

– Мадам! Мадемуазель! – окликали нас отовсюду.

Оба края улицы тонули в тени, притягивая мой взгляд. Я смотрела на лица, мелькающие в сумраке, и воображала, что вижу голод и отчаяние в глазах тех, кто смотрел на нас, как мне казалось, с упреком.

– Идем, Элиза, – одернула меня мама.

Подражая ей, я приподняла подол своего платья и изящной походкой, аккуратно обходя грязь и человеческие испражнения, направилась к дверям магазина. Хозяин вышел нам навстречу и провел внутрь.