– А я-то каким боком ему друг?

– Никаким. Просто вы валялись без сознания в подъезде у художника, когда мы за ним заехали.

– И кто решил меня подобрать?

– А вам это важно? Я думала – вам вообще наплевать на все.

– Ну, в принципе, да. Хотя… Телефончик свой дай на минуту. Сигнал в городе есть?

– Сейчас есть, – сказала она, передавая трубку.

Поставив свою сим-карту в телефон Риты, Филя проверил входящие сообщения и нашел информацию о крупном переводе на свой банковский счет.

– Что? – спросила Рита, увидев улыбку на его лице. – Хорошие новости?

– Французы выплатили аванс. Теперь точно в Париж. Но главное – поскорей отсюда. Нам еще далеко?

– Нет, мы на месте, – ответила Рита, останавливая машину рядом с выплывшей из тумана крупнопанельной пятиэтажкой.

– Хорошо. Ты меня тут подожди, – сказал Филя, открывая дверцу. – Я буквально десять минут. А потом сразу в аэропорт.

Захлопнув дверь, он быстро направился к подъезду, но потом сбавил шаг, остановился и вдруг заспешил обратно.

– Скажи, а в подъезде со мной собака была? – спросил он, снова заглядывая в машину. – Большая такая. На овчарку похожа.

Рита покачала головой:

– Нет, собаки не было.

– Понятно… Ладно, я скоро приду.

Вернулся он буквально через минуту. Мрачный уселся на свое место и буркнул:

– В больницу давай… В областную.

– Вы кого ищете-то? – спросила наконец Рита.

– Я говорю – в больницу давай! – заорал он. – Вопросы тут еще задавать будет.

* * *

Впрочем, сначала они заехали в банк. Разобиженная Рита, теперь уже намеренно въезжавшая во все рытвины, успела припарковаться на огороженной территории областной больницы – там, где у самых ворот располагался морг, однако Филиппов неожиданно потребовал отвезти его в ближайший банк. Он знал, для чего ему вдруг понадобились деньги, но импульс уехать из этого странно знакомого места был продиктован чем-то еще. Филя не сразу дал себе отчет в настоящей причине. Чтобы не разозлить его снова, Рита не стала ни о чем спрашивать.

В банке было столпотворение. Стоя в очереди к банкомату и волей-неволей слушая чужие взволнованные разговоры, Филя узнал, что по всему городу люди снимают наличность. Никто не понимал, надолго ли затянутся перебои с теплом и к чему они приведут, поэтому все кинулись первым делом спасать накопления. В тяжелый и непонятный момент северный человек привык рассчитывать на одного лишь себя, а это прежде всего значило, что свое лучше держать дома. Большинство здесь хорошо помнило дефолт девяносто восьмого года и знало до какой степени государству с его банками наплевать на всех тех маленьких и неинтересных людей, которые толпятся в таких вот очередях, едва происходит что-то большое и страшное.

В предбаннике, где были установлены банкоматы, уже проскакивали первые ласточки нарастающей паники. Филя почти физически ощущал, как они бесшумно проносятся над толпой, касаясь крылом то одного, то другого. Невысокий плотный мужик в черном пуховике с отороченным чернобуркою капюшоном уверял кого-то, кто стоял чуть впереди и кого не было видно из-за огромного капюшона, что некоторые банки уже перестали выдавать наличность. Филя не видел лица говорящего, но голос его, даже несмотря на то, что мужик старался говорить негромко, выдавал страх. Напряжение витало над головами, сгущалось ближе к банкоматам, а входная дверь то и дело распахивалась, впуская закутанных и заиндевевших, если они шли пешком, и расстегнутых, если приехали на машине, но одинаково напряженных вкладчиков банка.

Предбанник быстро заполнялся, поэтому скоро Филя стоял зажатым между стеной и крупной женщиной в лохматой собачьей шубе до самого пола. От того, что женщина пришла в банк одна и ей не с кем было разделить то, что ее переполняло, она стала делиться слухами с Филей, сообщив ему, будто из Москвы уже пришла директива ограничить авиасообщение в целях экономии горючего, и что из города скоро совсем нельзя будет улететь. Также она поведала о таинственном бункере с автономной котельной, где спасется городская элита, когда в жилые дома подача тепла будет прекращена. Пожилой якут, прижатый к Филе с другой стороны, возражал насчет бункера, ссылаясь на вечную мерзлоту, в которой даже могилку выкопать трудно, однако женщина в собачьей дохе отвечала, что при нынешних технологиях и не такое возможно, только не для простых людей.

– Потому что мы с вами никому не нужны, – горячо говорила она старику через Филину голову, которую тот старался максимально при этом отклонить. – Нас тут как собак подыхать бросят. У меня в квартире сегодня ночью было всего плюс пять.

– Да ладно, – раздался недоверчивый голос откуда-то справа. – Это где?

– На Новопортовской, вот где, – звенящим голосом ответила женщина. – А у вас что, теплее?

– Ну да. Пятнадцать градусов держится.

– А вы где живете?

– На Петра Алексеева.

– Ну! Это же почти центр! – в голосе женщины прозвучало едва не презрение.

– Да какая разница?

– Как это – какая разница?! У вас там одно начальство!

– Да бросьте вы!

Женщина в шубе склонилась к Филе и потребовала отчета у него.

– Дома какая температура?

Он молча смотрел на нее, кривил обожженные губы, и через мгновение она переключилась на остальную очередь.

– Кто где живет и сколько градусов? – крикнула она, задирая голову.

– Пояркова, двенадцать! – ответили откуда-то слева.

– Орджоникидзе, четырнадцать! – прозвучал другой голос.

– Хабарова, семнадцать градусов!

– О! Едем все на Хабарова! Ча! Поехали! – дурным и веселым голосом заорал кто-то из дальнего угла, и вся очередь как-то вздохнула, зашевелилась и как будто вдруг улыбнулась одной пока еще несмелой, но общей улыбкой.

До этого момента всех набившихся в студеный предбанник людей объединял, пожалуй, лишь страх, и если было что-то еще помимо страха, что странным и противоречивым образом сближало их всех, так это понимание того, что каждый будет спасаться поодиночке. Они были тут вместе и в то же время глубоко порознь, и это жуткое чувство делало их смертельно уязвимыми, беззащитными абсолютно в той мере, в какой может чувствовать себя ребенок, оставленный ночью в лесу.

Теперь же они слушали чепуху, которую в дальнем углу несли два пьяненьких остолопа, смеялись их россказням, и вся эта чепуха не только прогоняла их страх, воздействуя как защитное заклинание местных шаманов, – она совершенно иначе объединяла их, и каждый в этом предбаннике на какое-то время теперь был уверен, что все обойдется. А если не обойдется, то это не так уж важно.

Когда снова подъехали к больнице и остановились у морга, Филя понял, почему час назад это место показалось ему знакомым. Отсюда он вместе с родителями Нины забирал ее тело. С тех пор здесь ровным счетом ничего не изменилось. То же самое безликое здание окружал все тот же безликий забор. В этой серой бетонной безликости по-прежнему не было ничего трагического, ничего загробного, ничего страшного. Обшарпанная зеленая дверь вела вовсе не в царство Аида. Филя помнил, что за нею лежал такой же скучный и такой же обшарпанный коридор. Мертвыми здесь были не люди – мертвой тут была сама жизнь. Она отступала, теряя всякую индивидуальность, делаясь общим местом, превращаясь в этот коридор, в эту дверь, в эти серые кирпичи. Она стиралась, как стирается с листа ватмана рисунок школьной резинкой, оставляя после себя лишь невнятные разводы и какую-то неопрятную крошку, которую теперь можно просто смахнуть или сдуть. Филя навсегда запомнил, что в этом невзрачном и совершенно нестрашном месте вам выдают не человека, а его ноль. Это даже не то, что от него осталось. Это то, чем он никогда не был. То, чего никогда не было в нем. Вам выдают обман. Как будто человек уже сел в поезд и уехал, а вам зачем-то вручают на опустевшем перроне его ростовую копию, довольно уродливую куклу. Типа, на память, или еще что. И люди, провожавшие поезд, расходятся с вокзала с этими куклами и вдруг спрашивают себя – а нам это жуткое чучело нужно для того, чтобы что? И ответа ни у кого нет. Потому что настоящий тот, кого любили, уехал.