и блажит внешним, как кирха немецкая, а внешнее униатам нужнее внутреннего. Ну, так пойти служить внешнему или как встарь, духу сокрытому, живому, токмо сердечными очми видимому, молитвы возносить?

– Не язвись, брат, не ёрничай. – Стефан заводил головой. – Все-то тебе негожее видится. И другое, доброе есть. Лучше поведай-ка мне, каво там у тебя в Юрьевце стряслось?

– Нет уж, отец мой, дай в разумение вбресть! – Аввакум пришлепнул ладонью по столешнице так, что брякнул крышкой ларец и метнулись в испуге язычки свечей. – Почто на церквах новопостроенных глав шатровых нетути? Аль не по нраву стали, как и иконы древлеотеческие?

Стефан хмуро сцедил краем губ:

– Никон на шатры запрет наложил.

Примолк Аввакум, насупился, унимая запрыгавшие губы, но не заплакал перед Стефаном. Все же слезинка выдавилась из-под стиснутых век, юркнула по щеке и запропастилась в дремь-бороде.

– Да буде тебе, – духовник, виноватясь, не зная куда деть руки, смотрел на протопопа. – Ране тож со всякими главами строили. Разница в том малая.

– Утешил! Малая, говоришь? Так ведь и безумство хмельное с малого глотка зачинается, – рвущимся от слез голосом пролаял Аввакум. – Нет уж, растолкуй, почто ему, патриарху российскому, главы шатровые – лествицы к Богу устремлённые – негожи стали? Этак он их и с древних церквей по прихоте своей смахнет аль переправит?

– Ну до такого, чай, не додумается, – уклонился от прямого ответа Стефан. – Ему и без того много чего есть править: служебники, псалтири… довольно всего. Скажу более – уж до богослужебного чина руки дотянул. Да ты погодь вскакивать! Много чего разом изменилось, оторопь берет. Вот побродишь по матушке-Москве, понасмотришься, к людишкам прислушаешься, тогда… Ох, горяч ты, Аввакумушка, кипяток, боюсь за тебя, за всю братию нашу. Неладное времечко накатывает, к большой ломке над Русью, хоть бы и не дожить до нее, и не доживу, пожалуй.

Стефан закашлялся, приложил платок к губам, отнял его, глянул на сгусточки крови, скомкал и зажал в кулаке, утаил.

– Я тут на свои скудные, да царь-батюшка спомог, достраиваю у Красного холма монастырёк малый во имя Зосимы и Савватия. Там есть кладбище для умерших не своей смерткой, мнится, многонько их будет, смерток тех. Отстрою и постригусь в монаси, тамо и помру, тамо и хоронить себя велю.

– Погодь помирать-то… Монастырёк – это, брат, добро деешь. А вот Никон! – Аввакум растерянно смотрел на духовника. – Он-то чего творит? Поопасся б рубить древо выше головы, щепа глаза запорошит, да видно страха не ведает, коль самолично, братнюю соборность отринув, матери – церкви нашей – грубить начал. Ему что, российского престола мало, вселенским патриархом бысть захотел? Чего-то да восхотелось ему. В том и моя вина есть, и я, окаянный, в челобитной к царю о благочестивом пастыре русском чуть не первым руку свою приписал, а он, вишь ты, вселенским хощет быти, яко есть папа римский! Ано выпросили беду на свою голову, того ли мы чаяли?

– Не того. Но все ж не воюй с ним от греха, – тихо посоветовал духовник. – Он теперь другой, он теперь возлюбил стоять высоко-о, ездить широко-о. Это когда все мы и он с нами одним комком держались, мы были сила. И патриарха Иосифа могли поправлять и с архиереев со всем епископатом за леность о нуждах христиан спрашивать. А уж как Никон тогда за веру дедовскую на соборах с латинствующими пластался! Помнишь, как с Паисием-греком прю держал?

– По-омню.

– И я слово в слово помню: «Бреги, православный, веру в целе. Ежели хоть малое что от нее отложил – все повредил. Не передвигай вещей церковных с места на место, но нетронутыми держи. Что положили святые отцы, тому и пребывать тут неизменно». Так-то вот ратовал.

– Как и Василий Великий рече: «Не прелогайте пределы, якоже отцы положиша».

– Вот тут и заковыка всему. – Стефан выставил палец. – Во едино с апостолами веру непорушаемой во всем хранить наказывал, а нынче сам средь своих речений блукать начал. Спо-орил я с ним, остерегал, да поди убеди его, великого государя-патриарха. Не слушает, взирает на меня вчуже, яко на пусто место. Вот и советую тебе, Аввакум, не шевели своего земляка-нижегородца, поосмотрись с осторожей. Ныне он вкупе с государем-царем Русью правит и препон ему нет ни в чем. Знай это накрепко и не зови волка из колка.

– Это я ладно, я ворчать погожу. – Аввакум, глядя на иконы, подушечками пальцев промокнул смокревшие глаза. – Подюжу. Не в первой нас беда хладом склепным обдувает. Беда, что Никона сквозняком тем латинским прохватило, он и зачихал, расхворался, бедной. И вся хворь его, окаянная, от греков хилодушных, от Паисия-патриарха, пастыря лукавых. Он, Паисий, самый еретик и есть с тех пор, как на Флорентийском соборе предтечи его с римским папой унию сочинили и подмахнули ничтоже сумняшеся. И сблевотили тем на православие. А что же Никон?.. И до него на Руси случился недоумок-митрополит Московский Исидор. Тот вдаве с собора того антихристова приперся на Русь с римским крыжем в руке, чиннай-блохочиннай, да князь великой Василей Василич ему укорот тут же учинил, обозвав злым прелестником папским, волком, и в монастырь глухой заточил. Ан снова ползет к нам во все щели докука та, да что-то нет на нее зоркого Василя-князя, будто начальников наших, как и его встарь, нонешние Шемяки вконец ослепили. И вот что на ум мне пало: уж не опоили Никона кореньями некими злыми, оно и разум его смутился. Чего ждать? Может, по времени отступит хворь и все станет ладом и заразу преблудшую на Русь назад отпятит. Ведь всяк народ – Божий. Посиживали бы тихо в своих землях, не шиньгали б нашу.

– Не усидят. Дорожку к нам давно уж топчут. – Стефан вышел из-за стола, прислушался к чему-то, договорил быстро: – Они костьми лягут, токмо бы свой устав в чужой монастырь вволочь… Чу! Одначе государь по переходу из сада идет. Ноне он с утра в хмуре.

Аввакум привстал со скамьи, заоглядывался, куда бы увернуться от нежданной встречи.

– Не полошись, – шепнул духовник, глядя на боковую дверь.

Она вежливо приоткрылась, и в половину Стефана вошел государь Алексей Михайлович с букетиком «царских кудрей»-касатиков в обнизанных перстнями руках.

Аввакум опустился на колени да так и замер, ткнувшись лбом в пол. Царь, войдя со света в полусумеречную палату, прищурился, разглядел Стефана, согнутого в поясном поклоне, подошел к нему и кротко попросил благословения. Стефан коснулся губами руки государя, благословил его размашистым крестом, а царь, как всегда, благодарно ответствовал поцелуем в ладонь высокочтимого им отца духовного.