— Это служит еще одним поводом для заключения отношений с господином де Пейраком, который решил помогать нам поддерживать порядок в этих краях.

— А если отец д'Оржеваль получил приказ короля вести там войну, как я слышал…

— Мессир, — перебил его епископ, — слухи являются слишком зыбкой почвой, чтобы основывать на них принятие наших решений. Излишне будет вам напоминать то, о чем вы знаете. Достопочтенный отец д'Оржеваль взял в свои руки не только Акадию, но и Канаду, то есть целиком всю Новую Францию. Его призыв к войне перешел границы того обычного совета или напутствия, которые вправе давать духовное лицо своим прихожанам. И я получил полномочия епископа именно для того, чтобы снять с господ иезуитов ту временную духовную ношу, которую они сами на себя нагрузили, и предоставить им более свободно заниматься их миссионерской деятельностью.

Сейчас все стало на свои места. Уже с давнего времени они не имеют права ни заседать в Совете, ни вмешиваться в политику правительства колонии.

Моего присутствия достаточно, чтобы представлять здесь Церковь и ее требования. Говоря все это, я ни в коей мере не пытаюсь умалить достоинство тех, кому я обязан своим воспитанием и образованием и с кем я нахожусь в прекрасных отношениях.

Столь четкая и ясная позиция, занятая епископом, заставила на некоторое время зал затихнуть. Никому не хотелось иметь его своим врагом, так как он был способен на самые коварные интриги, когда оспаривалась его абсолютная власть в делах Церкви. К тому же отсутствие отца д'Оржеваля делало его хозяином положения.

Пиксаретт счел момент подходящим, чтобы начать свою длинную торжественную речь, ради которой он, чтобы выказать уважение к губернатору, надел все эти европейские тряпки, нарядные и красивые, но, по его мнению, совершенно неудобные.

Но ради своих друзей он мог и пострадать. Он собирался сообщить им слова разума и мудрости. После всего, что он услышал здесь, они явно в них нуждались.

Именно это он и объявил присутствующим после того, как встал и поприветствовал всех собравшихся в зале в пышных и витиеватых выражениях, столь свойственных стилю индейцев.

Красноречие аборигенов весьма умиляло французов своей естественностью, патетикой и многочисленными образными выражениями. Отсутствие интонации делало их речь монотонной и в то же время звучащей подобно щебетанию птиц в глубине лесов; говоря по-французски, они употребляли множество индейских выражений, знакомых белым людям.

Вот в кратком изложении то, что он сказал:

— Солнце не перестает вращаться в небе. Наступил час, когда мудрые люди, взявшие на себя ответственность за свой народ, должны прекратить долгие разговоры и заняться воссоединением своих сил, иначе они увязнут в своих собственных рассуждениях, как в тине на дне пруда, и не смогут никогда найти разумное решение.

Вы, белые люди, совершаете ошибку, не куря табак во время ваших собраний. Вы лишаете себя божественной помощи, которую оказывает табачный дым, проясняя ваши мысли и восстанавливая ваши силы, израсходованные в жарких спорах. Вы пренебрегаете отдыхом, который получаете, раскуривая трубку и передавая ее друг другу по кругу. То молчание, которое сопровождает эти две затяжки, можно использовать для внутренних размышлений, для подготовки к ответам на неожиданные вопросы, которые непременно должны возникнуть.

Вы не понимаете, какое состояние покоя и миролюбия охватывает вас, когда вы протягиваете трубку своему врагу, противнику или даже своему другу. Этот простой жест приносит вам облегчение и располагает к союзничеству. Вы не пользуетесь никакой поддержкой во время ваших советов, если не считать водку и вино, приводящих к безумию. Как же после этого не удивляться тому, что вы вскакиваете и начинаете говорить, хотя вам не предоставляли слова, что вы перебиваете друг друга, что вы излагаете свои мысли так, будто они единственно верные.

Я слышал сегодня много глупого и смешного, что заставило меня подумать о болтовне кумушек на городской площади. Но я слишком долго жил среди моих друзей-французов и знаю, что таким странным способом они приближаются к тому главному вопросу, ради которого собрались. Это напоминает тактику одного малочисленного племени индейцев, которые неизвестно почему, собираясь окружить вражескую деревню, начинают пятиться и даже поворачиваются спиной.

Итак, зная вас, я понимаю, что вы не забыли «деревню», которая занимает главное место в ваших мыслях, то есть что мы собрались здесь, чтобы заключить мирный договор с Тикондерогой [3] — человеком, взорвавшим гору, человеком, чья тень легла от океана до восточного побережья, куда ходят промышлять треску. Он встал между нами и англичанами, между нами и ирокезами. У нас впереди либо мир и процветание, либо новые войны.

Я не боюсь войны. Она уничтожит ирокезов, убивших многих моих соплеменников, или этих проклятых англичан, распявших Господа нашего, Иисуса Христа и замучивших столько моих братьев-французов.

Но я знаю, какие разрушения несет война, сколько храбрых воинов погибнет, какая угроза нависнет над нашими племенами из-за свирепой мстительности ирокезов. И еще одно страшное бедствие несет нам война — голод и холод, так как пока идут сражения, мы не можем засеять наши поля и собрать урожай, достаточный, чтобы перезимовать, а также запасти дров.

Поэтому те несчастья, которыми мы расплачиваемся за летние кампании, также побуждают меня содействовать тому, чтобы вы заключили союз с Тикондерогой.

Я не буду долго говорить. Я хотел бы предупредить вас еще только об одном.

Он и его жена обладают бесценными вампумами, которые гарантируют мир с ирокезами на долгие годы. Где бы они ни находились, они или их люди, даже самый свирепый из этих ирокезских собак, встретив их, запоет песнь мира.

Этот договор уже принес свои плоды. Разве хоть один француз, работающий на полях этим летом, жаловался на нападение ирокезов? Этим летом вы могли спокойно трудиться. На улицах Квебека я слышал разговоры о том, что в этом году было такое милосердное лето, какое и не знали в Новой Франции, когда урожаи не были сожжены и ни один пленник не был угнан ирокезами в рабство.

И я хочу, чтобы вы поняли это. Уттаке, этот кровожадный койот, не отправился воевать, как он это делает каждый год, стремясь собрать урожай скальпов французов, гуронов или же наших абенаков, детей зари, только потому, что Тикондерога встал между ними и вами.

Я закончил.

Он уселся, очень довольный тем почтительным молчанием, которое вызвала его речь, собрал свои деревянные дощечки, порылся в карманах английского сюртука и вытащил оттуда маленькую копченую змею, которую принялся резать на кусочки на краю стола. Затем он покинул свое неудобное место — жесткий трон с прямой спинкой, называемый стулом, на котором он промучился так долго, не имея даже возможности согнуть ноги, чтобы отдохнуть.

Он подошел к камину и уселся возле него на каменном полу, скрестив ноги. После чего принялся есть кусочки змеи, наблюдая краем глаза за тем, какой эффект произвела его речь. Его хитрый взгляд пытался высмотреть того, кто начнет говорить первым, но по опыту он уже догадывался, что они начнут все разом.