Длинный забрал билеты и застегнул рюкзак. Он дал понять, что разговор закончен, и встал с дивана. Подхватив сумку, вслед за ним поднялся Сверчок, и вскоре оба исчезли за дверью предбанника. Я остался один. Военный переворот, похищение из сераля, византийские императоры… Что чувствует человек, когда в его судьбу вмешивается История? Бессилие или, наоборот, прилив энергии? Когда против тебя восстали такие силы? И не потому ли мы готовы бесконечно слушать об этом истории? В нашу-то жизнь ни одна подобная сила не вмешивается, разве что автомобильные пробки… Тут я поймал себя на том, что длинный, возможно, пересказывал приятелю сюжет сериала, ведь Сверчок называл его Драматургом. С этими досадными мыслями на уме я оделся и вышел на улицу. Всматриваясь в номера машин, я ждал такси, как вдруг медленно, словно на пробу, пошел снег. Он был похож на мокрую шерсть и незаметно, но быстро выбелил асфальт. Я невольно вернулся к тому, что услышал. Мне вдруг страшно захотелось вспомнить и даже пережить чувство, которое с годами куда-то исчезло или выветрилось. Потому что когда-то, когда мой ребенок был маленьким, я тоже без колебаний мог отдать жизнь, лишь бы с ним ничего не случилось. Да что там “без колебаний”, я отдал бы жизнь с радостью.

Драматург шел навстречу женщине по-восточному красивой, как будто нарисованной внешности. За руку она вела девочку с пронзительно голубыми глазами. Драматург подхватил и поцеловал девочку. Женщина взяла его под руку. Они сели в машину. Когда машина поравнялась со мной, женщина коротко улыбнулась, а длинный кивнул из-за руля.

“С легким паром”, – ответил я одними губами и перевел взгляд на заднее сиденье. Но девочка смотрела в окно и словно не замечала ни меня, ни снега, ни города, которой её окружает.

Время бежит, и я почти не слышу тебя, любовь моя. Голос сливается с шумом дождя или это трещат цикады? Так или иначе, твой голос тонет, тонет, тонет… Время окаменевает в форме галактик и хранит все, что разбилось. Моего веселого Будду, например, или твою голубую чашку. За горизонтом событий можно воскресить даже человека, но узнает ли он меня? Из лишних билетиков, которые скопились в моем кармане, можно набрать целый зал зрителей. Пусть они сами пририсуют глаза дракону, я готов сесть ему на спину. Мы огибаем море, перелетаем реки, пересекаем пустыню и приземляемся в Китае. Пространство за спиной сворачивается, сады на его вазе зацветают голубыми шанхайскими молниями. Когда мы, наконец, встречаемся, когда, любовь моя, я вижу твои глаза – ты первым делом осматриваешь мои руки. Кожа покрыта красными клеймами, искусный художник! И так далее, так далее… Потом гастроли закончились и ты ненадолго уехала к родственникам. Я остался в городе и ждал тебя в одной из капсул восточного экспресса. Я писал тебе письма. Здесь полчища тараканов, рассказывал я, а из кондиционера пахнет карри, это готовит индус, он возит из Шанхая в Мумбай китайские телефоны. Единственное окно в моем номере выходит в стену. В щель между стенами я уронил очки, когда пытался разглядеть дно. Среди рубашек и презервативов, пакетов из-под чипсов и стирального порошка, пустых сигаретных пачек, окурков и проездных – мои очки тоже будут ждать воскрешения вещей из мертвых.

Я заканчиваю письмо, спускаюсь в подземку и начинаю новое. Представь, что по тоннелю вместе с поездом летят валькирии. Они заглядывают в окна и предлагают капли от насморка и зубную пасту. Потом толпа выносит меня на поверхность. Что бы я хотел? Любви, да и жарко – отвечаю этому типу (видела бы ты его лицо, настоящий индеец). Любви? Нет ничего проще, отвечает он. Иди за мной. Его зовут Дандан, он из Урумчи. Дом, в котором он живет, настолько тесный, что невозможно разойтись на лестнице. Вот в этой квартирке маленькая женщина чистит на корточках овощи, а на втором этаже идет игра в кости. Мы поднимаемся под самую крышу этого кукольного дома. Под койкой, затянутой солдатским одеялом, у Дандана спрятана целая коробка. Он заваривает чай и протягивает мне сухую тыкву. Я щелкаю зажигалкой, и постепенно мои ноги переносятся в облака. Пар, пар, пар. Сначала робко, а потом все настойчивее из коробки высовываются руки. Они высовываются из дырок, проделанных в крышке, и ловят бабочек, которые летают над коробкой. Хватают, утаскивают. Но бабочки вылетают, и руки снова пытаются поймать их. Что-то мешает им покинуть коробку и переловить всех бабочек, но что? Ведь никакого тела у них нет, это уж точно. И хотя я не понимаю ни слова из того, о чем говорит Дандан, – я все равно рассказываю свою историю. Моя жена – китаянка, говорю я. Она родилась в России, но предки у нее родом (тут я называю провинцию, куда ты уехала). Она сейчас там как раз, говорю я. А узнала она об этом из анализа. Сейчас можно сделать генетический анализ, и недорого. Но речь не об этом, продолжаю я. Потому что этот анализ потом сделали мне, и обнаружили тот же ген. Выходило, Дандан, что мы с женой родом чуть ли не из одной китайской деревни. Шанс на миллион, познакомились-то мы случайно и поженились по большой любви, которая внезапно охватила нас. Вот я и спрашиваю, друг мой, – где ж здесь любовь?

Индеец молча улыбается, а потом растопыривает пальцы. Пять, показывает он – у меня в Урумчи пять детей. Ну вот, смеюсь я – хотя бы в чем-то наступила ясность. Дети. Дандан тоже смеется, а потом снимает с телевизора доску. Сыграем, спрашивает, в кости? Мой пращур, продолжаю я, был купцом и ходил на Дальний Восток. Вот я и думаю, не привез ли он оттуда жену-китаянку? Откуда-то этот ген во мне взялся? Дандан ставит доску на табурет и качает головой. Но речь, говорю я все тише, не об этом. А о том, что напрасно, выходит, мы мечемся. Зря эту самую любовь ищем. Потому что это не любовь толкает нас друг к другу, а кровь. Среди миллиардов личинок только она соединяет две единственные. Может, это и есть свобода? Когда никакой любви, никакой свободы нет? Дандан молчит, потом босой ногой подвигает коробку. Он крутит пальцем у виска: сумасшедший. А знаешь, говорю я – ты прав, индеец. Раз нет любви и нет свободы – что нам остается? Давай свою коробку, вот деньги.

Осенью 187* года случилось мне поехать в Кострому по делам наследства. В тот день повозку нашу тащили по разбитой дороге две гнедых с подвязанными хвостами, а на козлах заправлял Устин, неразговорчивый малый, нанятый в городе. С раннего утра зарядивший дождь мелко хлестал лошадиные спины, тучи над Волгой шли без просвета. Ничто, кроме верстовых столбов да безымянных деревень на курьих ножках, не развлекало взгляда. Я поднял верх и закрылся фартуком. Мысли мои были об горячем ужине в губернском трактире или уносились в Москву, где остались мои матушка и сестры и где меня ждала театральная школа – как вдруг на пригорке показалась белая колокольня. Это будет Спас, ответил на мой вопрос кучер. Спас? воскликнул я. Не тот ли это Спас… И я назвал дедовскую фамилию. Так точно, откликнулся малый – они самые.

Сельцо Спас, что неподалеку от Самети, принадлежало дядьке моего покойного отца, а моему двоюродному деду Кондратию Львовичу. Он жил тут помещиком в николаевские годы и умер задолго до моего рождения. Никогда не видел я и дочери его Ольги, а моей тетки, почившей бездетною. Спас числился нежилой и запущенной усадьбой, а дела его расстроенными. На семейном совете решено было избавиться от него тотчас по вступлении в собственность, однако дело, казавшееся из Москвы легким, затягивалось. Требования мои либо встречали отпор, либо такую уклончивость, от которой добра было ждать нечего. Шла уже вторая неделя, а моим разъездам не видно было ни конца, ни края. Со скуки я отыскивал взглядом колокольню, которая то показывалась над лесом, то исчезала. Наконец злость и любопытство взяли верх и на первой развилке я приказал Устину сворачивать.