Шесть раз Саша бьет в самый маленький колокол, потом в перемену с ним шесть раз в тот, что побольше, потом в первые два разом и в перемену с ними в третий, еще больший, и так со всеми зазвонными, пока не дойдет до альтовых. Оттуда в начало. Этот способ Сухой вычитал у Таннера, который слушал его в Москве в 1678 году. Русский колокольный звон не мелодический, главное в нем – ритм. Длинные трели зазвонных как бы пронизывают звон по горизонтали, это музыка, а средние и басовые держат ритм, это ритм-секция, вертикаль. Три этих звона слагаются в единый, притом что каждый слышен в отдельности. Что, по словам Морковкина, легко понять по аналогии со Святой Троицей. Раньше в колокола звонили с земли, просто раскачивали за веревки собственным весом. В “церкви под колоколы”, которые потом стали строить, колокола висели на самом храме, на шатре. Звонили тоже с земли. Колокольня появилась только в XVIII веке, хотя башни при церквях и раньше строили, но они были для часов. Не так важно, в гамму подобраны колокола или нет, даже лучше, если нет. В колокольном звоне диссонанс и есть гармония. У нестройных колоколов рисунок интереснее, это известно – как в многоголосом пении. При каких, между прочим, обстоятельствах господин Морковкин очутился в Самети? История безмолвствует, но приобретение для прихода он исключительное. Поет на клиросе, звонит, а казачьих песен сколько знает! Ни одного храмового праздника не обходилось без его штопаной гармошки. “Если кому в Москве сыграть, за пятёру приеду”. “Старший подъесаул Морковкин” (щелчок каблуками). Вот моя визитка”.

Через отца Константина Саша Сухой нашел звонарных дел мастера. Они созвонились и вскоре встретились. Бородач Володя завез его из Ярославля в лес на окраине Тутаева, где за железным забором надрывалась собака. Сухой привез деньги и в какой-то момент неприятно испугался (прибьют, ограбят) – и тут же устыдился. Он уже знал это околоцерковных дел свойство, когда все держится на доверии.

За воротами его встретил чумазый очкарик с залысинами, похожий на постаревшего Шурика, и мальчишка. “Шурик” не говорил ни слова, толковали звонарь-бородач и малый, оказавшийся сыном “Шурика”. А сами колокола лежали на земляном полу как части огромной матрешки. “Шурик” на цепях поднимал их. Они били пассатижами и вслушивались, подняв бороды. Гудело долго и торжественно. Сухой говорил “хорошо”, но “Шурик” качал головой. Поднимали новый. Снова били, снова задирали бороды. Сухой, чтобы прибавить себе веса, важно толковал с мужиками. Его терпеливо слушали, но потом взяли только один, который хотел он, а остальное подобрали сами. Там же в сарае рассчитались. Два больших колокола встали в багажник, а мелкие уместились на заднем. К вечеру он привез колокола в Саметь.

Отец Константин служит в Самети пятый год, а раньше служил в городе. Он богослов, ученый. А голос? Труба иерихонская. Окружение соответственное: костромская и ярославская интеллигенция. В городе таких любомудров несколько было, пока новый преподобный учености гнездо не разворошил. Кого в Кинешму, кого в Галич, кого в Чухлому сослал. А Константина в Саметь. Но рук наш не опустил, не стушевался – потихоньку и колокольню восстановил, и ограду отстроил, а прошлым летом так вообще царских наследников привез. Такого переполоху в Самети со времен Луначарского, наверное, не было. Камеры, журналисты, сюжет по федеральному каналу. Форма колокола строится по формуле логарифмической спирали, то же и панцири некоторых моллюсков, и даже форма галактик. Мастера открыли этот принцип по наитию, когда о логарифмической спирали известно не было. Новая форма колокола сообщала звону новый звук. Он лучше отвечал представлению о гармонии, ни одна другая форма не давала и близко такого эффекта. В колоколе сошлись и математика, и физика, и эстетика. Точный расчет – лучший звук – идеальный вид. При этом существовали они раздельно (как сказал бы господин Морковкин, это легко понять по аналогии со Святой Троицей). Чтобы открыть эту форму, требовался особенный тип мышления. Человек должен был воспринимать мир в целостности.

Под новую квартиру Сухой взял кредит, но после четырнадцатого года долги выросли, выплачивать стало не с чего, и квартира, которую они с такой любовью обживали, ушла с молотка. Они перебрались к теще, но что за жизнь в чужом доме? Жена теперь говорила с ним через усмешку, в ее голосе слышались ирония и горечь. Было видно, что она разочарована, а теща с Сашей и раньше особо не разговаривала. Он и был виноват: не стал богатым и знаменитым да еще втравил в финансовую историю. Зато теперь, когда Сухой ехал в Саметь, он ехал с легким сердцем. Москва выталкивала, а Саметь принимала. У него появился свой угол, это была сторожка при храме – каменный в три окна дом-коробка, обогревавшийся от котла. Мылся Сухой в дождевой бочке или ходил на Волгу, а по субботам в баню к бабе Геле. Поздно вечером, когда деревня спала, он курил на лавке. За кладбищем скрипели и шевелились плавни, ртутным блеском мерцала вода – как будто с той стороны поднесли свечку. Саметь спала, а его жизнь наполнялась чем-то новым, о чем Сухой не решался думать, и поднимал глаза на звонницу. Шесть колоколов чернели как груши, как будто и всегда здесь были. Когда Сухой только привез колокола из Тутаева и возвращался в Москву через Ярославль, он заночевал в Ярославле. Один, он точно так же сидел вечером на пустой осенней набережной и тянул рюмку. Год он собирал деньги, потом полгода договаривался, выбирал, перевозил. Теперь же, когда колокола висели на балках и гора валилась с плеч, на ее месте воздвиглась другая, еще большая, и это была гора будущего. Это будущее совсем не тяготило Сашу, а, наоборот, приподнимало в воздух. “Я повесил”, – сказал он однажды отцу Константину. “Это Господь твоими руками повесил”, – усмехнулся тот. А на Петра и Павла Сухой крестился.

Певчие девушки, да Морковкин, да Сухой-алтарник, да Тамара-староста, да отец Константин: вся команда. Летом воскресную литургию Сухой любит особенно. Огоньки свечек пляшут в солнечных лучах, в храме пахнет сеном, через окно слышно моторную лодку. “О благорастворении воздухов, о изобилии плодов земных и временах мирных Господу помолимся…” – отец Константин читает ектенью, потом кивает на кадило. Саша подкладывает уголь и заливает воду в чайник. “О плавающих, путешествующих, недугующих, плененных…” – продолжает отец Константин. Во время блаженств Сухой читает записки. “Еще молимся о здравии отрока Петра, Екатерины, Эмилии, Анны, отрока Сергея, Леонида, Марии, Кирилла, Юрия, Игоря, Анны, Сергея, Юрия, Ильи, Натальи, Жанны, Екатерины, Тимофея, Степана, Инессы, Ирины, Аллы, Антона, Александра, Александрины, младенца Юлии, болящей Анастасии, Елены, Юлии, болящей отроковицы Марии, Афанасия, Джохара, Антона, Ангелины, заблудшего Александра, Александра, младенца Саввы…” Когда открываются царские врата, Сухой встает с большой свечой на горнее место. Начинается Малый Вход. Через какие врата выходить? по солее куда, за аналой или перед? свечу, если погасла, зажигать от какого огня? Раньше Сухой с Малым Входом много путался.

Зачем он, человек европейского ума и привычек, писатель, еще недавно в шутку называвший себя безродным космополитом, – зачем он это сделал? Знакомые спрашивали негромко, как будто речь шла о чем-то, о чем не стоит говорить открыто. Он не знал, что ответить, и досадовал на тех, кто задает подобные вопросы, которые заставляют его не быть собой, а быть тем, кем он больше не был. Он рассказал отцу Константину. “Что мне говорить, посоветуй”, – попросил Сухой. “Душа возжелала”, – невозмутимо ответил тот. Что ж, лучше не скажешь.