“На следующий день Карлуш появился за кулисами, но он был один и молча повел меня во двор гарема. Он шел так уверенно, словно знал дворец как свою квартиру. Открыв деревянную, в павлинах и тюльпанах, дверь с табличкой Exit, Карлуш щелкнул тумблером. В полумраке высветились точно такие же, как в гареме, изразцы, только зеленые. Тоннель плавно закруглялся и уходил вниз. Таблички светились через каждые десять-пятнадцать метров. Спуск был широким, тут могла свободно пройти повозка или целая колесница. “Царский холм весь изрыт, – донеслось до меня из темноты. – Где бы смутное время ни настигло императора, на причале его всегда ждала лодка. А изразцами тоннель украсили уже при османах. После любовных дел Сулейман любил покататься по ночному Босфору и спускался к воде прямо из гарема. Не один, разумеется. Кстати (тут я услышал короткий смех) – не все его спутницы возвращались обратно”. Голос пропал, потом стал долетать через стену. Я прибавил шаг и увидел спину моего друга. “Этот император Андроник был параноиком, – Карлуш рассказывал новую историю, – и довел страну до отчаяния. Он уничтожал не только реальных, но и вымышленных соперников. Недовольство, порожденное его террором, подавлялось новым террором. Никто не порывался бежать или сопротивляться, все ждали своей участи как загипнотизированные, пока не случилось вот что. Однажды прорицатель Сиф объявил Андронику, что видел во сне буквы иоту и сигму. Император решил, что это инициалы Исаака Ангела, его дальнего родственника. Но когда военный отряд прибыл арестовать Исаака, тот выскочил на них с оружием. Посланник убит, рассечен надвое. Охрана разбегается. Исаак в одной рубахе скачет через город к Святой Софии. Он ни в чем не повинен и призывает народ в свидетели. И пестрый, голодный, жадный, запуганный город – слышит этого человека. Они сочувствуют ему, ведь он отказался быть жертвой, а значит, и у них есть надежда. Еще вчера забитый и запуганный, народ толпами стекается к Святой Софии. Они требуют от императора справедливости. Андроник узнает о бунте на азиатской стороне Босфора. Он отправляется во дворец не сразу, он словно в раздумье. Потом лодка отчаливает. Андроник поднимается по тоннелю и выходит к народу. Он призывает выдать ему Ангела и окончить смуту. В ответ он слышит свист, в императора летят камни. “Ангела в цари! – требует чернь. – Довольно уже нацарствовался ты над нами, жестокий старик! Не хотим императора, чья борода от старости свилась в сосульки!” Под крики “Смерть Андронику!” император уходит с балкона. Он снова медлит, и эти часы стоят ему жизни. Если артист хотя бы секунду не знает, что ему делать на сцене – зритель это моментально чувствует и перестает верить. Чернь бросается в тюрьмы и освобождает всех невинных. Толпа идет на дворец, и Андронику ничего не остается, как бежать. Он хочет плыть к скифам, в родстве с которыми состоит по матери, но против него восстает стихия. На море шторм, вода не принимает убийцу. Корабли выбрасывает на берег, старик схвачен. Его привозят в Константинополь, и толпа, которая еще вчера пела ему осанну, теперь льёт нечистоты на его плешивую голову. Андронику отрубают правую руку и выкалывают глаза. Его возят на паршивом муле, а потом подвешивают на ипподроме и забрасывают камнями. Перед смертью обрубок руки тянется ко рту, но что он хочет сказать? Корону Константина Великого поднимают над головой молодого Ангела, а тело Андроника несколько дней валяется непогребенным, и каждый, проходя мимо, может на него плюнуть. Потом труп перетаскивают к Эфорову монастырю, где Никита Хониат, писавший хронику этих дней, и видит его”.

Когда мы вернулись, Мелисса играла в куклы с актерами пражского театра. Чуть позже привезли обед и Карлуш незаметно исчез. Иностранная речь, детский смех, звон посуды: всё смешалось под театральными тентами. Маленькой девочке и в самом деле ничего не стоило затеряться в нашем “гареме”.

После обеда Лаура уложила Мелиссу спать, а когда девочка проснулась, подошло время спектакля. Выкатил свою тележку буфетчик, вспыхнули рекламные экраны. Скамьи понемногу заполнялись зрителями, и пара живых факелов, горевших на стене, бросали на их лица оранжевые всполохи. Тут-то я и понял, в какую историю ввязался. И тревожная луна, вставшая над гаремом, и зловещие пики черных кипарисов, и крик муэдзинов – словно призывали город в свидетели несправедливости. Хотя в чем же тут была несправедливость, если ты помогаешь отцу, который отчаялся спасти своего ребенка?

Когда человек в костюме евнуха обошел двор с колокольчиком, мы с Мелиссой спрятались за кулисами. Это был не первый наш показ и Лаура выглядела как будто спокойной и собранной. Она делала вид, что переживает только из-за субтитров: не слишком ли высоко их разместили и не помешают ли они бегущей строке. Заиграл гимн фестиваля, объявили наш спектакль. Лаура играла бесстрашие неопытной юной любви, и Мелисса не отрывала от моей жены восхищенного взгляда.

Примерно через полчаса после начала в полумраке зрительного зала произошло едва заметное движение. Мигнул и погас на галерее фонарик и я разглядел несколько человек в военной форме, которые встали под аркадой, словно взяли театр под охрану. Я испугался, что они сорвут финал, и только потом вспомнил о Мелиссе. Надо было бежать. Я протянул руку, и девочка покорно вложила в нее свою ладошку. Мы незаметно выскользнули из-за кулис. Двор… небо… оглушительной треск цикад… дверь… тоннель… “Султан, – рассказывал я по дороге, – был самым богатым человеком в мире и любил катать свою принцессу по Босфору”. “Здесь мы будем ждать лодку, – сказал я, когда мы вышли на пристань. – На ней приплывет твой папа. Хочешь покататься с папой на лодке?” Мелисса молча смотрела на воду. Я не знал, что сказать, и замолчал, и тогда она горько расплакалась. Я взял девочку на руки. Она положила мне на плечо голову, и я почувствовал на щеке ее нежные волосы. Мелисса затихла. “Поскорее бы все закончилось”, – с тоской подумалось мне.

Мы стояли на пристани, и с той стороны Босфора, вышитая огнями, светилась Азия. Я невольно засмотрелся на красные узелки радиовышек. Ни кораблей, ни прогулочных катеров на Босфоре не было. Тишина как в театре, когда актеры ушли, а декорации еще не убраны.

Я заглянул Мелиссе в лицо – ее голубые глаза закрылись, она уснула. На часах было четверть двенадцатого. Я почувствовал себя самым беспомощным человеком на свете и тупо смотрел через пролив. Вдруг в самом начале моста беззвучно полыхнули вспышки и тут же раздались отдаленные хлопки-выстрелы. Я поднял голову – пересекая небо по дуге, над проливом полетели очереди трассирующих пуль. Ненадолго все снова стихло. Потом пули зашлепали по воде прямо перед пристанью. Я очнулся. Девочка, которую я держал на руках, вдруг стала самым ценным, что было в моей жизни, даже ценнее жизни (поразительное открытие для эгоиста, между прочим). Мысль об этом мелькнула где-то за кулисами сознания, но этого было достаточно, чтобы страх исчез. Я ощутил прилив силы. Последнее, что я видел, был военный катер. Он несся в сторону моста, часто подпрыгивал на волнах, и луч его прожектора подпрыгивал тоже. Когда я внес ребенка в гримерку, Лаура схватила ее на руки: “В городе военный переворот, – сказала она. – Нас вывезут чехи. Через два часа самолет в Прагу”.

“Да, – сказал в телефон длинный. – Хорошо. Выходим”. – “Ты готов?” – спросил он Сверчка. – “Постой! – Тот ждал продолжения. – А что стало с Карлушем? Куда он делся?” Длинный помолчал, пристально глядя на приятеля. “Ты помнишь Яну?” – наконец спросил он. “Нет” – “Это девушка, с которой Карлуш приходил ко мне” – “Боевая машина пехоты?” – “Она самая”. Сверчок кивнул. “Никто, кроме нее, – сказал длинный, – судьбой Карлуша не поинтересовался”. Он открыл рюкзак и принялся складывать вещи. “Как будто эти четыре года в нашей компании его не было”, – добавил он. “Тебя мучает совесть?” – спросил Сверчок. “Нет, но…” – его приятель не знал что ответить. “А мы над ней посмеивались…”, – вздохнул Сверчок. “Она нашла его, – сказал после паузы длинный. – Вернее, то, что от него осталось, пустую машину. Так ей ответили в ведомстве. Машину, которую он арендовал, нашли на мосту, где начинался штурм. В это время он как раз ехал с той стороны Босфора. Ни в списках погибших, ни среди арестованных его не числилось”. Он достал расческу и провел по мокрым редеющим волосам. “При падении с такой высоты, – добавил он, – человек от удара о воду теряет сознание и быстро тонет”. – “Ты хочешь сказать…” – начал Сверчок. “Не знаю!” – оборвал его длинный. “А девочку мы отдали в полицию” – добавил он. “А дальше?” – “Дальше?” – Длинный достал из кармана сложенный листок, развернул его и протянул приятелю. “А дальше мы улетаем на гастроли в Китай, – сказал он. – Самолет сегодня ночью”.