Это будет первое выступление с тех пор, как смерть унесла Сильту, потом Дагмару, с тех пор как исчез Давернь. Теперь у артисток нет костюмов: чтобы почтить память Сильты, они решили выступать в обычной одежде.

– Нам нужно исполнить что-то такое, что могло бы рассказать о нас, – размышляет Ева.

– Но у нас ничего нет! – говорит Лиза.

– Так возьмите мои меха! – предлагает Бьянка.

– Одна шуба на четверых – негусто, – отвечает Сюзанна.

– Моя шуба – негусто? Но это скунс из Америки!

– От того, что ты произносишь это с американским акцентом, ничего не меняется, как был скунс – так скунс и остался, и нечего тут распыляться. Если бы Педро мог, он завалил бы меня скунсами с ног до головы.

– Да нет же, нам нужно придумать звучное название.

– Я знаю! Мы будем «Camping Girls»![87] – восклицает Сюзанна.

Женщины прыскают от смеха.

– А что, вы же слышали Бьянку, сейчас модно все то, что называется по-английски! «Девушки из лагеря» – это ужасно смешно, ну а «Camping Girls» здорово звучит!

– Малышка права, нам нужно произвести впечатление! Будущее за Америкой!

Глаза Сюзанны, которую поддержала Бьянка, светятся так ярко, что ни у кого не хватает мужества с ней не согласиться. С самого их приезда в лагерь Сюзанна никогда не плакалась. Благодаря ее жизнерадостности подруги по бараку даже в самые трудные моменты продолжали верить в человеческую доброту.

– Если все будет хорошо, после войны мы поедем в Нью-Йорк и будем там выступать… Ева и ее «Camping Girls», – зачарованно повторяет Сюзанна. – Потому что возвращаться на ферму мне уже не хочется… Мы расскажем нашу историю репортерам: как немка, еврейка и француженка победили войну и пересекли Атлантический океан! Нас сфотографируют! И конечно, будут нам аплодировать.

– А что будет с Педро? – поддразнивает ее Ева.

– Он станет нашим импресарио, черт побери!

– Значит, друзья, решено: с этого вечера мы – «Camping Girls»! – заключает Ева.

Кто-то стучит в дверь барака, которая настолько отсырела, что стала похожа на папье-маше. В честь рождественского вечера Эрнесто отпустили. Он бежит к Лизе, бросается ей в ноги и покрывает ее живот поцелуями. Эрнесто безумно любит Лизу. Сколько раз они виделись? Совсем немного. Они говорят на разных языках, поэтому, чтобы хоть как-то общаться, бормочут что-то на плохом французском, разговаривают лишь о самом главном. А то, что остается непонятым, оставляют на волю случая.

– Скажи-ка, Эрнесто, ты говоришь по-английски? – спрашивает Сюзанна, чтобы убедиться, сможет ли он участвовать в их новом проекте. – Если нет, тебе придется подучиться, – шепотом добавляет она, подмигивая.

Эрнесто вынимает из кармана два небольших предмета. Из куриной косточки, которую ему дали в столовой, он смастерил для Лизы кольцо. Белое, почти идеально круглое, с впадинами в виде лепестков. Сверху ему удалось вставить маленький камешек. Эрнесто долго искал что-нибудь подходящее и наконец увидел камень с зеленоватым отливом и темными прожилками. Он отполировал находку. Любовь не всегда красноречива, иногда чувства выражают с помощью поступков. В другой руке Эрнесто держит деревянную юлу с вырезанными звездочками. Острие покрыто тонким слоем алюминия. Он протягивает юлу Еве и говорит:

– У каждого ребенка должны быть рождественские подарки, чтобы он знал, что о нем не забывают.

В лагере, где запрещено общение между мужчинами и женщинами, все обо всем знают. Ева принимает подарок: ее забавляет мысль о том, что она может отправить Гельмуту, который уже давно вырос из таких игрушек, немного детства, которого она сама никогда не знала. Она не обязана выбирать: быть ему матерью или чужим человеком. Между этими двумя крайностями – множество деталей, например эта маленькая игрушка.

В бараке «Червонный туз» Эльсбет ставит на лавки белые эмалевые чашки, в которые наливает горячее молоко, полученное от Красного Креста, и раскладывает в новенькие жестяные тарелочки по ложке паштета и по кусочку шоколада. Все тарелки в идеальном состоянии, кроме одной, с надколотым краем. Больных уложили, остальные рассаживаются рядом, и вскоре барак уже заполнен до отказа. На этот раз зрителями на представлении будут только заключенные: так распорядился Грюмель, опасаясь гнева начальства. Нет ни сцены, ни декораций, лишь афиши с изображением швейцарских гор и красно-белый флаг, который Эльсбет повесила на стену и который теперь красуется, словно знамя свободы. Еще никогда медсестра так собой не гордилась. Она не только кормит заключенных и старается по мере возможности обеспечить их всем необходимым, но еще и способствует тому, чтобы они чувствовали себя живыми. Эльсбет в последний раз окидывает барак взглядом. Все готово. Испанцы поставили на рояль маленького деревянного ангелочка, к которому приделали крылья из высушенной на костре глины. Медсестра подходит к роялю и видит надпись на табличке: «Эльсбет, ангел Гюрса».

Ева садится за инструмент. Она давно не играла и начинает опасаться, что успела все забыть. Но это не так: ее тело все помнит. Спина немного наклоняется вперед, плечи приподнимаются, руки порхают по клавишам, ноги жмут на позолоченные педали. На сцену выходит Лиза и начинает исполнять танец Марии, которому ее научила Бьянка. Она кружится, затем начинает молиться, носит невидимого ребенка, производит малыша на свет, кормит младенца. Еврейка перед немецкой публикой исполняет танец, рассказывающий о ключевых моментах жизни христианской Девы Марии, в ночь на Рождество, в протестантском медпункте французского концентрационного лагеря. Затем Сюзанна с Бьянкой поют песню, сочиненную Сюзанной, – «Безумные хайль-пастушки»[88].

Бьянка уходит и снова возвращается, с головы до пят закутанная в платки и шарфы, которые ей удалось найти у заключенных. Она начинает танец в честь Шивы; Ева тем временем исполняет «Вальс цветов» Чайковского. Каждое движение Бьянки сопровождается покачиванием головы слева направо, словно она существует отдельно от тела. Платки извиваются вокруг танцовщицы, как змеи. Ее пальцы выполняют какие-то замысловатые движения. В их необычности и медлительности есть что-то завораживающее, и весь барак смотрит на Бьянку, не в силах оторвать глаз. Голыми ногами она сначала царапает землю, а затем словно поглаживает ее, руки обнимают зрителей, чтобы потом оттолкнуть, как врагов, лицо выражает сначала страдание, затем – радость. Бьянка входит в транс, изображая распускающиеся цветы. Ее длинные волосы струятся по спине. Сидящая в углу Эльсбет задается вопросом, подходит ли такой спектакль для рождественского вечера, но не может не любоваться телом Бьянки, как будто созданным для того, чтобы на него смотрели.