– У Шекспира любовники соединяются только для того, чтобы вместе умереть, – шепчет Ева на ухо Лизе, которая только что подошла к ней.

– Но мы во Франции и к тому же в свободной зоне!

Наконец Грюмель обращается к заключенным:

– Французское правительство разрешило интернированным евреям вернуться в Германию. Сейчас каждый должен подготовиться к переезду. Вам нужно будет собраться здесь, группами по десять человек. Женатые пары едут по двое, дети – вместе с матерями.

Бьянка, словно фурия, вылетает из толпы, подбегает к Грюмелю и возмущенно кричит:

– Что вы наделали! Что вы наделали!

Она бьет коменданта кулаками в грудь, вспотевшую от августовской жары. Грюмель не может ей не ответить:

– Они будут переведены в другой лагерь, это очевидно. Форма у них там будет получше, и они будут спать на хороших постелях, их будут как следует кормить. Мне сказали, что большинство из них будут работать на немецких заводах.

Ужаснее всего были не слова коменданта, а его самодовольный вид. Двадцатого января 1942 года на озере Ванзе, на вилле «Марлир», Гитлер меньше чем за два часа решил покончить с еврейским вопросом. Рейнхард Гейдрих, назначенный исполнять приказ фюрера, требует незамедлительного содействия подчиненных стран.

Старший полицейский держит в руке две школьные тетради. В них – длинные списки, написанные от руки. В каждой строчке – имя, возраст, национальность заключенного, а также номер конвоя, которым он был доставлен в Гюрс. Правая страница служит для примечаний, необходимых для распределения узников и для подтверждения того, что они отвечают необходимым критериям: еврей или еврейка, не имеющие французских корней. Предусмотрены еще три колонки: «Связь с Францией», «Служба во французской армии во время войны», «Примечания». Для некоторых национальностей немцы сделали исключение: это венгры, итальянцы, египтяне и греки. Для тех, кто не попадал в этот список, в последней колонке был поставлен штемпель 06AOU42.

В алфавитном порядке полицейский, стоя на центральной аллее, называет имена тех, кому придется отправиться в неизвестность в западном направлении. А, В, С… Тысячи женщин и мужчин стоят несколько часов, выстроившись в ряд, под палящими лучами августовского солнца.

– 385, Германн Шломо, 06.08.1939.

Маленькие ножки семенят по асфальту.

Ева молит Бога о том, чтобы имя Лизы произнесено не было.

– 890, Малер Лиза, 02.06.1910.

После этого полицейский ненадолго замолкает. Он назвал только те имена, которые начинаются на одну из первых тринадцати букв алфавита; остальные заключенные возвращаются в свои бараки, испытывая огромное облегчение.

Ева и Лиза встречаются у дверей медпункта: две женщины, бывшие когда-то «нежелательными», стали теперь людьми без прав, вне закона. Ева бормочет:

– Я… мы… они не могут…

Но Лиза уже поняла: бороться не имеет смысла. Ева трясет ее за плечи, будто хочет вытрясти из ее сознания хоть крупицу протеста. Вдруг Лиза замахивается и дает подруге пощечину.

– Ева, оглянись… Иногда можно сопротивляться, сохраняя гордость, с достоинством принимая то, с чем мы не можем бороться. Мы смеялись, пели, любили. Мы сражались, и это была прекрасная битва. Рядом с тобой я чувствовала себя более живой, чем когда-либо.

Она говорит торопливо: дорога каждая секунда, времени почти не осталось. У Лизы спокойный голос, умиротворенное лицо.

– Помнишь последние слова Виолетты в «Травиате»? Благодаря тебе я столько узнала… Мы так и не дали малышу имя, не поставили его на учет. Для них его не существует, и это спасение.

Ева не хочет слушать: ей кажется, что Лиза говорит на непонятном языке.

– Спрячь его, Ева, защищай, как только сможешь: ему нужна мать.

– Да, ему нужна ты. Ты должна увезти его с собой, он ведь родился в лагере, значит, сможет выжить в другом.

– В Германии он умрет от холода, ты же знаешь! Мне неизвестно, какие там будут условия, может быть, они будут гораздо хуже, чем здесь. Пока идет война, его матерью будешь ты.

– А потом?

– Я не знаю, наступит ли для нас это «потом»…

– Не говори так!

– Если меня освободят, мы встретимся в Париже, хорошо?

– Я не знаю, куда ты сможешь мне написать. Мы должны назначить место встречи.

– В Café de la Paix[90], напротив оперы, – улыбается Лиза.

– Я буду ждать тебя там каждый день.

Женщины берутся за руки. Лиза нежно проводит большим пальцем по тонким перстам своей подруги.

– А если война затянется… Что мне сказать твоему сыну?

– Не говори ему обо мне, пока он не повзрослеет. Я не хочу, чтобы он рос, ощущая тень человека, которого нет рядом с ним, тень, которая будет мучить его вопросами. Но каждый вечер пой ему колыбельную, и для меня тоже. Может быть, я тебя услышу.

– У меня даже нет твоей фотографии. Возможно, малыш никогда не увидит лица своей матери, никогда не узнает, что она – самая красивая женщина на свете.

По щекам Евы текут крупные слезы.

– Нет, он будет видеть ее каждый день, просыпаясь и засыпая. Ева, воспитывай его, как родного сына. Забудь о том, что его выносила я. Сделай так, чтобы он никогда не чувствовал себя брошенным, чтобы никогда не чувствовал себя отвергнутым, думая, что нет смысла жить ради него. Пообещай мне это. Пообещай, Ева!

– Обещаю… Я стану ему матерью.

В толпе тех, кто вынужден отправиться в дальний путь, есть что-то отчаянное и жестокое; нескончаемая вереница нищих, которые приехали в лагерь в нарядных одеждах, а уезжают исхудавшими. Молодые превратились в стариков. Они медленно тащат за собой узлы или наспех собранные чемоданы.

– Как же ты его назовешь? – спрашивает Ева.

Лиза решила дать ему имя лишь после возвращения Эрнесто. На центральной дороге их уже больше тысячи. Охранники закончили осматривать багаж, отобрав миски и покрывала, выданные французской администрацией. Вещи могут пригодиться новым заключенным. Полицейские вынимают дубинки: пора отправляться в путь.

– Зови его Ной… Потому что он спасет нас от потопа.

Лиза не может вернуться в медпункт, чтобы обнять сына: если за ней последуют охранники, они обо всем догадаются. Она шагает вперед, чтобы пополнить ряды депортируемых.