– Ева, что мне делать? Я еще не решилась, а уже сожалею об этом!

– Ах, моя милая, я до сих пор жалею о том, что сфальшивила в 1928 году во время сольного концерта в Мюнхене, когда рискнула сыграть самую сложную вещь, которую только можно себе представить, – «Кампанеллу» Листа! Ничего не могу тебе посоветовать. Решать тебе. У тебя есть выбор.

– Но если есть выбор, значит, есть и проблема выбора! Решение принимать все равно не мне: страх подталкивает меня к тому, чтобы отдать малыша, тогда как сердце подсказывает совершенно другое! Я хочу любить его, понимаешь? Любить. Неужели я эгоистка? Тебе так же тяжело было решиться?

– Мне не пришлось делать выбор, его сделали за меня. Поверь, от этого совсем не легче, ведь ты чувствуешь, что тебя лишили возможности ответить на главный в твоей жизни вопрос, единственный вопрос, который действительно имеет значение.

– Разве не ты подарила Гельмуту жизнь?

Ева делает глубокий вдох, затем медленно выдыхает, словно пытаясь таким образом избавиться от нерешенных вопросов.

– Я его родила. По моему мнению, быть матерью – это утешать ребенка, кормить его, воспитывать, любить. А не просто произвести на свет. Это два разных действия, и иногда ситуация складывается таким образом, что совместить их невозможно. Но это совсем не значит, что ты плохая женщина.

– Ты помнишь наш пароль? – спрашивает Лиза.

– Ананас, – отвечает Ева, улыбаясь при виде кусочка курицы, который принесла подругам Эльсбет.

– Когда я произнесу «ананас», мы обе должны одновременно сказать, чего мы хотим. Когда мы возьмемся за руки, у нас действительно появятся силы, чтобы говорить, и ни страх, ни чувство вины не будут влиять на наше решение.

Ева кивает в знак согласия.

– Ананас!

– Мы оставляем его здесь! – хором кричат подруги, взявшись за руки.

2

– Дамы, теперь у каждой из вас снова будет по одному тюфяку. Освободите место для новых заключенных, они прибудут с минуты на минуту. Все ваши пожитки, включая тюфяк, должны занимать не более шестидесяти сантиметров в ширину.

Когда Грюмель трезв, его голос полностью меняется. Как у всех южан, у него певучий акцент, который совсем не соответствует той дикости, на которую он способен.

– А сколько человек поселят в нашем бараке? – с волнением спрашивает Ева.

– Восемьдесят.

– Но это же безумие! Барак рассчитан на шестьдесят заключенных, а нас уже десять! Нужно распределить их по другим блокам! Сколько всего человек приедет?

– Шесть тысяч. Возможно, и больше. А сейчас за дело.

Чтобы избежать дальнейших расспросов, Грюмель круто разворачивается на каблуках. На самом деле ему известно лишь то, что к приему такого количества заключенных лагерь не подготовлен. Но власти Виши поставили его перед фактом, и конвой уже в пути.

– Укладывать сардины в банки наверняка придумали немцы. Им прекрасно удается запихивать туда, где нет места, – говорит Сюзанна.

У ворот лагеря слышен шум останавливающихся грузовиков. Вскоре его сменяет звук шагающих по центральной дороге подошв. Ева прислушивается. Можно различить шаги, кто-то хромает, кто-то торопится, семеня за товарищами по несчастью… один, десять, сто.

– Дети… Там дети! – кричит Ева Лизе.

– Не может быть! Зачем везти их в лагерь для заключенных?

Женщинам запрещено выходить из барака, они могут только открыть ставни на окнах. «Нежелательные» видят чемоданы, порванные сумки, плюшевых мишек, башмачки, маленькие трикотажные свитера… Перед каждым блоком мужчин и женщин разделяют, подростков вырывают из рук матерей: пора взрослеть, даже если тебе всего двенадцать.

Дверь барака открывается, пропуская поток самых разных по виду женщин.

– Откуда вы? – спрашивает Ева у первой женщины, показавшейся в двери.

На вид ей лет сорок, ее шея повязана зеленым платком. Она смотрит вниз, на пол, чтобы случайно не наступить на вещи заключенных.

– Из Гейдельберга, – отвечает она, стараясь не задеть свисающие с потолка бечевки с кусками хлеба, кружками и котелками.

– Какое-то эльзасское название, звучит совершенно не по-французски, – замечает Сюзанна.

– Это не французский город. Он находится в Германии, – отвечает ей Ева, переходя к сгорбленной женщине, которой, хоть она и передвигается без палочки, можно дать лет сто. – А вы откуда?

– Из «Блюмена», дома престарелых, – с трудом произносит женщина.

– В каком это городе?

– В Баден-Бадене.

Ева рассматривает людей, толпящихся в проходе. Растерянные, до смерти перепуганные еврейки. Они думают, что приехали в Польшу, и не могут привыкнуть к французской речи.

– Значит, Гитлер забирает французов и отправляет на их место евреев, от которых хочет избавиться? – удивляется Сюзанна. – А не проще было бы оставить все как есть?

Двадцать второго октября 1940 года в три часа утра немцы начинают операцию «Бюркель». Последние евреи, еще живущие в Бадене и Пфальце, немецких землях, граничащих с Францией от Люксембурга до швейцарской границы, должны уехать. Гестаповцы патрулируют города, вывозят людей из больниц, прочесывают приюты, не забывая даже о домах престарелых. Евреям запрещено брать с собой украшения и другие ценные вещи: они могут увезти только сто рейхсмарок на человека. Их строят прямо перед домами, где они живут, и отвозят на вокзал в Мангейм[82]. Специальный конвой из восьми поездов поджидает шесть тысяч пятьсот тридцать восемь душ, которые уезжают на следующий день в неизвестном направлении и вскоре оказываются в Шалон-сюр-Соне[83]. Французские власти протестуют: соглашение о перемирии нарушено, договоренности не соблюдены. Франция не может принять в необустроенных лагерях всех несчастных этого мира. Увы, поезда уже в пути, и Франции остается решать, оставить ли умирать на дороге более шести тысяч человек – Германия не примет их назад. Итак, поезда выгружают несчастных на вокзале в Олорон-Сен-Мари.

Лиза наблюдает за тем, как они устраиваются, слышит вопросы об одеялах, подушках и туалетах. Не так давно она переживала то же самое. Но ей кажется, что есть и отличия.

– Неужели мы были такими же несчастными, как и они? – спрашивает она у Евы.

– Не могу объяснить почему, но нет, я так не думаю. Может быть, мы не всегда представляем себе глубину пропасти, в которую падаем.

Новоприбывшие не знают, куда положить свои пожитки, спотыкаются, извиняясь каждый раз, когда случайно задевают чьи-то вещи. Некоторые чего-то ждут, сидя на тюфяках и держа чемоданы на коленях, как будто на автобусной остановке.

– Когда нас сюда привезли, мы все оставили позади; мы сами лишили себя своих корней, сами выбрали изгнание. А их вытащили прямо из дома, где им было хорошо.