– Ваша семья желает, чтобы вы вернулись на родину, фройляйн Плятц.

– Я не разделяю их взглядов.

– Вы коммунистка?

– Нет.

– Тогда вы могли бы жить в Германии.

– Это именно то, что мне предлагали.

– И что же?

– Если у вас есть право умереть за свои идеалы, то почему его не может быть у меня?

– Вы не хотите вернуться на родину?

– Я уехала оттуда более восьми лет назад и боюсь, что больше ее не узнаю.

Ева отвечает спокойно, без высокомерия. Чиновник, которому около тридцати, спешит составить список женщин, готовых к отправке в Германию, чтобы поскорее покончить со всей этой административной волокитой. Свои обязанности он выполняет без особого энтузиазма.

– Так что же мне с вами делать? Вы немецкая гражданка, вам необходимы хорошие условия, и вы заслуживаете лучшего обхождения.

– Оставьте меня здесь. Если мне суждено умереть в своей постели, я хочу, чтобы это произошло в лагере Гюрс. Я чувствую себя должницей Франции, которая приняла стольких беженцев: больше, чем любая другая европейская страна.

– Вы правы, – говорит чиновник. – Я вижу, что вы очень больны, – продолжает он, уткнувшись носом в бумаги.

– Но чувствую себя настолько хорошо, насколько это вообще возможно в военное время, – отвечает Ева.

– Однако мне кажется, что выглядите вы неважно. Скажем, недостаточно хорошо для переезда. Не так ли?

Мужчина в униформе бросает на Еву красноречивый взгляд, предлагающий с ним согласиться.

– Да, думаю, что вы правы.

«Непригодна к переезду», – пишет чиновник на ее личном деле, затем пожимает плечами и направляется к блокам для мужчин, которые, как и женские блоки, наполовину пусты, ведь бóльшая часть заключенных уже переведена.

Незадолго до рассвета Давернь, предупрежденный о приезде комиссии, организовал перевозку интернациональных бригад. Посвятив не один месяц подготовке к возможным событиям, он нашел неофициальный способ отправить их в Северную Африку, в английские и французские колонии.

– Мы понесли большие человеческие потери во время эпидемии дизентерии, – объясняет Давернь немцам, прикрывая рот носовым платком, что заставляет членов комиссии ускорить шаг, быстро зачеркивая на ходу множество имен с пометкой «умер».

Давернь прекрасно понимает, что, увы, его обман раскроется, как только отчет о посещении лагеря будет передан военным властям в Париже. Едва комиссия удалилась, он торопливо направляется к автомобилям служащих, держа в обеих руках по кувшину, наполняет их горючим из бака Citroёn, принадлежащего Грюмо, и разливает его по полу своего барака, где хранятся личные дела узников. Комендант смачивает носовой платок бензином и протирает им стены от пола до потолка. Пожар уничтожит документы, которые позволили бы установить имена тех, кого он освободил.

Давернь в коричневом шерстяном костюме стоит перед бараком. Отблески пламени пляшут в стеклах его очков. Почувствовав резкий запах гари, принесенный потоком воздуха, он уходит, оставив все позади. Сначала слышится лишь тихое потрескивание, затем – оглушительный рев. Давернь оборачивается. Барак, в котором находился его кабинет, яростно вспыхивает. Алые языки извиваются, словно змеи, зачарованные флейтой, охватывая предмет за предметом. Горит его кровать, горит стол: все в огне.

Под напором пожара лопаются стекла в окнах одно за другим, веселые огоньки жадно лижут стены. Поднимаются красные столпы, окрашивая небо в желтоватые оттенки, все выше и выше, доходя до солнца в зените; вот они уже возвышаются над горами, захватывая соседние бараки, предназначенные для администрации. Металлические гвозди извиваются, словно мученики в экстатическом забытье, передатчики взрываются, языки пламени клубятся, встречаясь на своем пути со стружкой, пылью и какими-то болтами, которые, будто кометы, проносятся мимо, прежде чем навсегда погаснуть. Документы, печати, имена – все пожирает ненасытное пламя, оставляющее после себя потемневшую бумагу, которая разлетается, как птицы, застигнутые бурей, потом снова падает на пол, ставший пеклом, и разбивается огненной волной.

Плохенькие деревянные бараки, расположенные у входа в Гюрс, охвачены огнем со всех сторон, словно охапки хвороста. Ничто не устоит перед пламенем, даже трусость и слабоволие, которые должны быть осуждены на бумаге невиновными людьми. Оно уносит с собой упоминание о постыдном поражении, возмутительном перемирии. Если бы это зрелище не было таким грустным, его можно было бы счесть прекрасным. Оно похоже на бенгальские огни, которые иногда зажигают летом, в жару, и которые своими фантастическими красками восхищают детей.

Облако дыма заполоняет раскаленный от жары августовский воздух, заставляя черные хлопья пепла кружиться в небе. Перед глазами коменданта все плывет из-за такого жара, ему кажется, что лагерь извивается танцующей спиралью. Охранники открыли решетки с колючей проволокой, и испанцы мигом овладели водонапорной башней. Одни открывают затворы, в то время как другие в спешке толкают маленький поезд. Испанцы ногами разбивают бочки, образуя человеческую цепочку до самого входа в лагерь. Никому и в голову не приходит воспользоваться пожаром, чтобы сбежать, ведь женщины заперты в своих блоках. Испанцы намерены выйти отсюда свободными людьми, они не станут убегать, как бродяги, обреченные до конца своих дней прятаться в лесу. Давернь, не двигаясь с места, поднимает руку, делая заключенным знак остановиться. Языки пламени все растут, но комендант ждет, когда пламя окончательно все уничтожит, чтобы спасать было уже нечего. Наконец, когда все вокруг превращается в пепел, он разрешает испанцам вмешаться.

«Голубое кабаре» сгорело. Огонь охватил вначале заднюю стену барака, затем переместился к сцене и полотняным декорациям, но остановил свое продвижение перед самым роялем. Он стоит невредимым среди развалин, на крышке и ножках потрескался лак, похожий на змеиную кожу, разбухшую под укусами солнца.

Давернь сжег собственный лагерь. И чтобы не рисковать, если его арестуют, когда огонь погасят, он сбрасывает свою форму и в шерстяных брюках покидает Гюрс. Но прежде, чем скрыться под дождем из пепла и искр, он отдает последний приказ. Еву следует перевести в барак номер двадцать пять, туда, где находятся «нежелательные».

Дрожа, Ева приближается к Лизе. Она не знает, как ей все объяснить, это одновременно так просто и так сложно. Лиза подбегает к ней и приставляет к губам Евы палец. Затем берет за руки блудную подругу, которая наконец-то вернулась, кладет их себе на живот и ждет, опасаясь и в то же время с нетерпением, ожидая ее реакции. Лиза беременна.

* * *

4