Теперь уже дрожащая, как при болезни Паркинсона, рука потянулась мне навстречу. Я решил, что он очень ловкий лжец, включающий и выключающий свой недуг по ситуации.

– Ваалейкум ассалам, – ответил он, потом посмотрел мне за спину и сказал что-то на аварском.

Прозвучало это не очень дружественно, и, не дожидаясь каких-либо действий, я пошел к выходу. Гасан последовал за мной, но я продолжал чувствовать на своем затылке взгляд старика.

– Что он сказал? – спросил я, когда мы вышли.

– Дада… не любит гости, – объяснил Гасан.

– Понятно. Ладно, я пойду, – невозмутимо завершил я, как будто мы только что встали из-за стола, плотно пообедав.

Я протянул ему руку, и он задумчиво ее пожал. Потом прикрыл дверь, и, не удержавшись, я все же заглянул в последний момент в щель – старик продолжал смотреть на меня, стоя на том же месте, полубоком, лишь голова была повернута в мою сторону. Зрелище жутковатое.

Я пошел к калитке, а Гасан, быстро взяв со стула свои наушники и телефон, двинулся за мной. Он будто собирался остановить меня, чтобы что-то сказать, но молчал. В свою очередь и я молчал, хотя мне в голову пришла мысль, что Гасан на самом деле не сын старику и последний просто удерживает его у себя, каким-то образом шантажирует, манипулирует им или же у меня перед глазами воплощение стокгольмского синдрома. Я ждал какого-нибудь намека, выстрела взглядом в какую-то сторону, но ничего не было.

Мы дошли до калитки. Я вышел, а Гасан остался у входа. Он просто смотрел на меня.

– Все хорошо? – спросил я у него.

Его лицо было напряжено, он не сводил с меня глаз. Вопрос мой остался без ответа.

– Ладно, я пошел.

И развернувшись, я пошагал на вершину холма. На половине пути обернулся: он стоял там же и просто смотрел на меня, а когда я поднялся на самый верх, его уже не было.

Я постоял немного, изучая дом издалека, а потом быстро направился обратно к цивилизации. Добравшись до машины, сел внутрь, и почти сразу меня накрыло. Не знаю, был ли это приступ паники, но конечности у меня затряслись, уже во второй раз с моего приезда. Меня едва не стошнило, вена на лбу начала пульсировать так, что я чувствовал ее физически. В таком состоянии, скрутившись в комок, я просидел примерно минуту. Когда приступ прошел, все еще дрожащей рукой я сунул ключ в замок зажигания и завел машину.

План был простой: пойти к Зауру и, не обращая внимания на его возмущение, рассказать обо всем, что увидел. Но перед этим мне надо было самому понять, что же я увидел. Я не мог позволить себе говорить с ним в паническом состоянии, тем более на такую тему, как обвинение в убийстве.

С помощью дыхательной гимнастики, в которую так верит мама, мне удалось унять сердцебиение, и через несколько вдохов-выдохов у меня получилось более-менее успокоиться и начать мыслить трезво.

Я должен был рассказать Зауру, что проигнорировал его просьбу и затеял собственное расследование, которое привело меня в дом Муртуза.

В доме я нашел комнату, полную ножей, а потом столкнулся с Гасаном, который показал мне еще и относительно свежую фотографию убитой. О чем конкретно был наш разговор, я вспомнить не мог: то ли от страха все забыл, то ли мое нынешнее состояние не позволяло мне залезть в сундук памяти и выудить оттуда необходимую информацию. Я просто закрыл глаза и попытался проиграть все события в голове еще раз. Кажется, Гасан пытался мне сказать, что они со старшей дочерью были знакомы. Дружили. Или у них даже были отношения (что очень маловероятно). Потом он показал нож, который, по моему субъективному мнению, мог быть тем самым, а еще на его рукоятке была кровь, и парень будто пытался намекнуть на относительно недавние темные делишки своего отца. Затем пришел дед, его руки не тряслись, но, когда я попытался пожать ему руку, тряска как по команде включилась опять. А еще я точно слышал, как он работает там, у себя в беседке. Стучал он знатно. Разве может человек с такими руками держать в руках молоток, гвозди, зубило? А еще отец пригрозил Гасану, чтобы тот ничего не рассказывал о девушке. Почему? Что такого? Пусть все знают, что они дружили или даже что он сфотографировал ее без спросу. Это же не делает его убийцей.

Или делает?

Вся эта история была очень мутной. Слишком много грубых мазков в картине «Молчаливый отец и невинный сын в комнате с ножами». Я решил, что информации мне хватает.

История действительно приобретала киношный оборот. Я, главный герой, обязан был спасти невиновного от пожизненного срока, и, кто знает, может быть, ввиду особой жестокости совершенного преступления конкретно для этого человека смертную казнь могли бы вернуть. Народ хотел крови, ночью я видел этому подтверждение. Более семидесяти тысяч дагестанцев в социальных сетях проголосовали за смертную казнь для убийцы. Я был не против. Взглянув в глаза этого старика, я почувствовал его злобу к миру. Не знаю мотивов, но что-то такое было в его глазах, а стоило представить его душащим, режущим девушек… тут уж для жалости места не оставалось. Вот Али – совершенно другой случай. Простой серьезный мужик, возможно ошибочно осужденный, потерявший десяток лет в тюрьме… Кто-то должен был его спасти, кто-то должен был пролить свет на это преступление.

Внезапно я поверил в свою легенду. Я в самом деле тот парень, который пришел сюда, в мир невежд. Человек беспристрастный, с трезвым взглядом на ситуацию, с гребаным правильным моральным компасом. Аналитический склад ума, критическое мышление – вот мое преимущество перед этим сельским людом! Опять-таки собрав волю в кулак, я нажал на газ. Надо было найти Заура, начать тяжелый разговор, до последнего настаивая на своем, чего бы мне это ни стоило, привести его в этот чертов гниющий дом, арестовать виновника и, если такова будет моя судьба, получить заслуженные лавры. Лавры человека, раскрывшего самое ужасающее преступление за последние десятки лет, к которому приковано больше внимания, чем к аресту заместителя начальника МВД по Дагестану, на счету которого оказалось три десятка заказных убийств. Но то дело другое. То – зверство привычное, бандитское, с понятными мотивами. Да