многолетний непременный претендент, как-то раз пожаловался в интервью, что по милости этих авгуров по два месяца в году мается томительным ожиданием. Дело такое, дело неизбежное: Борхес – художник высочайших достоинств, самый выдающийся из тех, кто пишет по-испански, а потому не может не фигурировать в ежегодных прогнозах, куда его включают просто из пиетета. Плохо лишь, что финальный результат зависит не от достоинств кандидата и не от справедливости богов, но лишь от непостижимой воли членов Шведской Академии.

Не припомню я, чтобы хоть раз дали верный прогноз. Лауреаты в большинстве своем сами удивляются больше всех. Когда ирландскому драматургу Сэмюэлу Беккету сообщили по телефону о премии (дело было в 1969 году), он воскликнул в непритворном смятении: «Господи, какое несчастье!» Пабло Неруда (1971) узнал о своей победе за трое суток до официального оглашения результатов – ему конфиденциально сообщили об этом из Академии. И на следующий день в Париже, где Неруда в ту пору был послом Чили, он устроил ужин для нескольких друзей, причем мы догадались, по какому поводу собрались, только после сообщения в вечерних газетах. «Потому что пока своими глазами не увижу, ни за что не поверю», – со своим неповторимо обаятельным смехом объяснил мне потом Неруда. Спустя несколько дней, ужиная в шумном ресторанчике на бульваре Монпарнас, он спохватился, что еще не сочинил речь, которую предстояло произнести через сорок восемь часов на церемонии вручения награды. Тогда он перевернул меню и с ходу, без передышки, не обращая внимания на гомон и гул голосов, так же естественно, как дышал, теми же неизменными зелеными чернилами, какими писал, а вернее – вырисовывал свои стихи, изложил на бумаге великолепную тронную речь.

Среди литераторов и критиков бытует мнение, что шведские академики приходят к единому мнению в мае, когда начинает таять снег, а творчество немногих финалистов изучают в летнюю жару. И в октябре, еще не потеряв обретенного под южным солнцем загара, выносят свой вердикт. По другой версии, Хорхе Луис Борхес в 1976 году вошел в майский шорт-лист, но в ноябрьском голосовании уже не фигурировал. И в самом деле лауреатом тогда стал спешно выдвинутый в последнюю минуту чудесный и тяжкий Сол Беллоу, которому не помешало и то, что премии в других областях тоже достались американцам.

Но одно сомнению не подлежит: 22 сентября того года – за месяц до голосования – Хорхе Луис Борхес совершил поступок, не имевший ничего общего с его магистральным путем в литературе, а именно – побывал на аудиенции у генерала Аугусто Пиночета. «Удостоив меня приемом, вы оказали мне, сеньор генерал, незаслуженно высокую честь, – сказал он в своей злосчастной речи. – Лидеры Аргентины, Чили и Уругвая сейчас спасают свободу и восстанавливают порядок, – продолжал он, хотя никто его об этом не просил и не спрашивал. И невозмутимо добавил: – И это происходит на континенте, который коммунисты пытаются ввергнуть в стихию безначалия и хаоса». Нетрудно понять, что подобную чушь можно было произнести исключительно, чтобы поиздеваться над Пиночетом. Однако шведы не поняли специфики аргентинского юмора. И с того дня имя Борхеса перестало упоминаться в прогнозах. Теперь, когда эта несправедливая епитимья снята, оно появилось вновь, и мало что способно так порадовать нас, ненасытно-пылких его почитателей и столь же пламенных политических противников, чем известие, что он наконец освободился от своего ежегодного томления.

Самые опасные его соперники – два англоязычных романиста. Первый, раньше не стяжавший себе особой известности, ныне удостоился специальной раскрутки в журнале «Ньюсуик», 18 августа представившем его на обложке как крупнейшего мастера прозы – и с полным на то основанием. Его полное имя – Видиадхар, вообразите только, Сураджпрасад Найпол, ему 47 лет, родился он тут неподалеку от нас, по соседству, на острове Тринидад, от индуса-отца и матери-карибки, и некоторые весьма суровые критики считают его величайшим из современных авторов, пишущих по-английски. Второго кандидата зовут Грэм Грин, он на пять лет моложе Борхеса, заслугами не уступает ему, да и эти старческие лавры ждал не меньше.

Осенью 1972 года в Лондоне Найпол вроде бы не в полной мере причислял себя к карибской литературе. Я припомнил ему это в кругу друзей, и он немного смутился, потом на минуту задумался, а потом невеселое лицо осветилось улыбкой: «Good claim»[8], сказал он мне. Зато Грэм Грин, родившийся в Беркхемстеде, на вопрос репортера, может ли он считать себя латиноамериканским писателем, ответил без малейших колебаний: «Разумеется. И я очень этому рад, потому что лучшие книги создаются сейчас в Латинской Америке, и лучший из лучших авторов – Хорхе Луис Борхес». Несколько лет назад, в разговоре, где был затронут широкий круг тем, я признался Грину, что безмерно огорчаюсь и злюсь, вспоминая, что писателю с таким обширным и оригинальным творческим наследием не досталась Нобелевская премия.

– И не достанется, – сказал он мне совершенно серьезно. – Потому что меня не принимают всерьез.

Шведскую академию, которая и присуждает Нобелевскую премию по литературе (и только ее одну), основали в 1786 году, имея в виду всего лишь создать подобие Французской академии[9]. В ту пору никто и представить себе, разумеется, не мог, что со временем она станет авторитетнейшим в мире экспертным сообществом. Она состоит из 18 членов – как правило, это люди почтенного возраста, – избираемых пожизненно из числа самих академиков, достигших наибольшей известности на ниве словесности. Там два философа, два историка, три специалиста по германским языкам – и всего одна женщина. Кстати, это не единственное проявление мужского шовинизма: за восемьдесят лет существования премии ее получили только шесть женщин, тогда как мужчин-лауреатов – 69. В этом году решение будет принято нечетным числом голосов – один из самых видных академиков, профессор Линдрот Стен, скончался две недели назад, то есть 3 сентября.

Как они обсуждают кандидатуры, как приходят к единому мнению, какими мотивами руководствуются, на какие компромиссы идут, – все это остается одной из самых сокровенных и тщательно оберегаемых тайн нашего времени. Критерии оценки непредсказуемы, противоречивы, непостижимы, а решения принимаются солидарно, пересмотру не подлежат и держатся в секрете. Не будь дело столь серьезно, можно было бы подумать, что это проказы академиков, воодушевленных перспективой поглумиться над любыми прорицаниями. И – знаете, что я вам еще скажу? – мало что так похоже на смерть.

Столь же тщательно оберегается тайна того, где же хранится капитал, приносящий столь щедрые дивиденды. Альфред Нобель (ударение на «е», а не на «о»[10]) в 1895 году создал премиальный фонд в 9 200 000 долларов,