Энджи заметила мое недоумение.

– Мне Ники рассказал. Он видел. Он настолько впечатлился, что и сам захотел попробовать, и упал, и поэтому у него такое лицо. Мы разговаривали, и речь зашла о том, почему у него вставные зубы. Ник сказал, что был тогда ненормальный. Ну, и ты тоже.

– И когда он тебе это рассказал?

Мой братец вечно страдал из-за своего лица, особенно рта, и никому не признавался, что у него вставные зубы.

Энджи покачала головой.

– Не помню.

Я развернулся, положил ноги на столик.

– А хочешь попробовать полетать?

Вид у Энджи был совершенно озадаченный. Она наклонила голову, прищурилась.

– Как тебе удается? Ну, серьезно.

– Говорю же, это все накидка. Не знаю, в чем дело. Может, она волшебная. Надеваю – и могу летать, вот и все.

Энджи коснулась моего виска, и я вспомнил про маску из помады.

– А намазался зачем?

– Я так красивей.

– Черт, да ты ненормальный. А я с тобой два года прожила! – Энджи, однако, смеялась.

– Хочешь полетать?

Я полностью вдвинулся в комнату, уселся на столик, свесив ноги.

– Садись ко мне. Покатаю тебя по комнате.

Энджи посмотрела на мои коленки, потом в глаза. Недоверчиво улыбнулась.

За окном пробежал ветерок, поболтал накидкой. Энджи вздрогнула, обхватила себя руками. Сообразив, что раздета, она сдернула с влажных волос полотенце и сказала:

– Погоди минутку.

Подойдя к шкафу, она принялась копаться в ящиках. Из телевизора послышался жалобный стон, и я посмотрел на экран. Тюлень кусал за шею другого тюленя, кусал яростно, а его жертва стонала. Диктор объяснял, что доминантные самцы пытаются убрать с дороги соперников, желающих спариться с той же самкой, и для этого применяют оружие, данное им природой. На снегу были брызги крови, ярко-красные, словно клюквенный сок.

Энджи кашлянула, чтобы меня отвлечь. Губы у нее были сжаты, уголки их опущены, взгляд сердитый. Да, я обычно мгновенно отключаюсь от всего и утыкаюсь в телик, даже если показывают что-то совсем неинтересное. И ничего с этим не поделаешь. Вроде как я – положительный полюс, а телевизор – отрицательный. Вместе мы образуем электрическую цепь, и то, что за ее пределами, не имеет значения. Так же у меня было и с комиксами.

Заправляя влажные волосы за ухо, Энджи послала мне озорную улыбку, словно только что не смотрела на меня с порицанием. Я откинулся назад, и она неловко залезла ко мне на колени.

– И почему, интересно, мне кажется, что сидеть у тебя на коленях – какой-то изврат?

Я притворился, будто хочу ее ссадить.

Она сказала:

– Если и упадем, то…

Я соскользнул со столика в воздух. Качнулся вперед, качнулся назад, и Энджи обхватила меня за шею и вскрикнула – радостно и испуганно.

Хотя я не силач, мне было нетяжело; я словно сидел в невидимом кресле-качалке, а она у меня на коленях. Правда, центр тяжести теперь сместился, и я потерял устойчивость, стал как перегруженная лодка.

Облетев кровать, я поднялся выше, затем опустился. Энджи то вскрикивала, то смеялась.

– Это просто безумие… – начала она и осеклась. – Господи, никто даже не поверит. Ты понимаешь, что станешь самым известным человеком в истории?

Энджи смотрела на меня, и глаза у нее сияли в точности как раньше, когда я говорил про житье на Аляске.

Я направился к столику, будто на посадку, но пролетел мимо и вылетел в открытое окно.

– Стой! Ты куда?! Господи, холодно же!

Она так крепко сжимала мне шею, что стало трудно дышать.

Я поднимался к серебряному серпу месяца.

– Ну, померзнешь минутку. Разве оно того не стоит? Полетать, как во сне?

– Да, – сказала она. – Это просто невероятно, правда?

– Правда.

Энджи дрожала, дрожали ее груди под тонкой кофточкой. Я поднимался к череде облаков, отливающих ртутью. Мне нравилось, как Энджи ко мне прижимается, нравилось ощущать ее дрожь.

– Я хочу назад, – сказала она.

– Погоди.

У меня распахнулась рубашка, и Энджи мгновенно ткнулась холодным носом мне в грудь.

– Я хотела с тобой поговорить, – сказала она. – Собиралась тебе сегодня позвонить. Я много о тебе думала.

– А кому позвонила вместо меня?

– Никому.

Она тут же сообразила, что я подслушивал за окном.

– Ханне. Ты ее знаешь. С моей работы.

– Она где-то учится? Ты спрашивала, зачем учиться вечером в субботу.

– Полетели назад.

– Ладно.

Она опять прижалась лицом к моей груди. Нос уперся в шрам – в форме серпа, как серебряный месяц, к которому я продолжал подниматься. Казалось, он уже недалеко.

Энджи погладила шрам пальцем.

– Просто невероятно, какой ты везучий. Подумай сам: на пару дюймов ниже, и сук распорол бы тебе сердце.

– А может, и распорол? – Я опустил колени, чтобы она сползла.

Энджи крепко цеплялась мне за шею, и пришлось долго отдирать от себя ее пальцы, пока она наконец не упала.

Всякий раз, как мы с братом играли в супергероев, он отводил мне роль злого супермена. Что ж, кто-то должен быть плохим.

Ник в последнее время твердит, что надо бы мне прилететь к нему в Бостон, дескать, посидим вместе, выпьем. Видимо, хочет поиграть в старшего брата, дать мне мудрых советов типа «нужно взять себя в руки и жить дальше». А может, хочет поделиться своим горем. Наверное, он тоже скорбит.

Думаю, как-нибудь ночью я его навещу. Покажу ему накидку. Вдруг он захочет ее примерить. Попробует выйти из своего окна на пятом этаже. Ну, или не захочет – после того что случилось. Тогда младший братик ему поможет, даст, так сказать, толчок.

А там кто знает? Есть, конечно, вероятность, что, выйдя из окна в моей накидке, он не упадет, а поднимется, улетит в холодные бесстрастные объятия неба. Хотя вряд ли. Когда мы были детьми, накидка у него не действовала. С какой стати она подействует сейчас? Или вообще когда-нибудь?

Это ведь моя накидка.

Перевод Елены Корягиной

Незадолго до полудня заглянуло семейство – папа, мама и сын. Первые посетители за день и, насколько Элинджер понимал, они же и последние. Народ в музее никогда не толпился, и у Элинджера было время провести для них экскурсию.

Он встретил гостей у гардероба. Женщина все еще стояла на ступеньке, не спешила окончательно войти. Она смотрела поверх головы сына на мужа, смотрела вопросительно, с сомнением. Муж в ответ хмурился, держал полы куртки-дубленки, но никак не мог решить – снимать ее или нет. Подобные сцены Элинджер видел сотни раз. Стоило человеку войти в музей и осмотреться в неярко освещенном фойе, напоминающем зал для панихид, как он сразу начинал жалеть, что сюда зашел.