Ники стоял внизу, метрах в пяти от меня, смотрел вверх и рассказывал, что именно он со мной сотворит, когда я спущусь. А я размахивал его маской одинокого рейнджера с дырками для глаз.

– Ну, достань меня, человек-стрела, – говорил я.

– Тебе придется там и поселиться.

– Жук-вонючка и тот лучше тебя пахнет.

– Все, теперь ты точно покойник, – сказал он.

Мой братец отвечал на подколки так же, как и камни кидал, – паршиво.

– Стрела-стрела-стрела, – дразнился я.

Распевая дразнилку, я передвигался по ветке, а накидку придерживал правой рукой. Потом накидка за что-то зацепилась, раздался звук рвущейся ткани. Я изо всех сил прижался к ветке, даже подбородок оцарапал, и крепко обхватил ее руками. Ветка прогнулась, поднялась, снова прогнулась, и в морозном ноябрьском воздухе раздался зловещий треск. Мой брат побелел.

– Эрик! – закричал он. – Эрик, держись!

Почему он велел мне держаться? Ведь ветка затрещала, нужно было с нее слезать. То ли брат был в шоке и этого не понимал, то ли подсознательно хотел, чтобы я упал.

Я замер, лихорадочно придумывая, как спастись.

И тут ветка сломалась.

Брат успел отпрыгнуть. Огромная тяжелая ветка, раскидистая, с сучками и прутиками, грохнулась наземь, в стороны полетели куски коры.

Небо надо мной завертелось. Желудок сделал сальто-мортале.

И вдруг я понял, что сам-то не упал. Двор по-прежнему был подо мной, словно я так и сидел высоко на дереве. Коленки у меня были прижаты к груди, руки раскинуты в стороны, словно для равновесия. Я висел в воздухе, ни за что не держась. Дернулся влево. Дернулся вправо. И не падал – этакое яйцо, которое никак не скатится.

– Эрик, – севшим голосом произнес брат.

– Ники, – произнес я таким же голосом.

Ветер шевельнул голые ветви, они застучали, заскрипели. Накидка у меня на плечах шевельнулась.

– Спускайся, Эрик, – сказал брат. – Спускайся.

Собравшись с духом, я посмотрел вниз, на двор у себя под ногами. Брат тянул вверх руки, как будто хотел схватить меня за лодыжки и стащить вниз. Правда, я был слишком высоко, он не достал бы.

Краем глаза я заметил какое-то движение и поднял взгляд. Накидку я всегда закалывал английской булавкой, но теперь булавка прорвала один ее конец и цеплялась лишь за другой. Я вспомнил, как слышал звук рвущейся ткани. Накидку на мне ничто не держало.

Налетел новый порыв ветра. Вяз застонал. Ветер растрепал мне волосы и смахнул со спины накидку. Она слетела, словно кто-то дернул за невидимую веревочку. И я лишился своей страховки. А в следующий миг опрокинулся, и земля так быстро полетела мне навстречу, что я не успел даже крикнуть.

Приземлился я на упавшую ветку. Длинный сучок проколол мне грудь прямо под ключицей; потом на этом месте остался шрам в виде полумесяца – моя особая примета. Еще я сломал малоберцовую кость, раздробил левую коленную чашечку и получил две трещины в черепе. Кровь у меня лила из носа, изо рта, из глаз.

Приезда «скорой» я не помню, хотя мне говорили, что сознания я не терял. Помню, как надо мной склонилось испуганное побелевшее лицо брата. В руках он вертел мою накидку. Сам того не замечая, он скрутил ее в жгут.

Если у меня и были сомнения в том, что случившееся и вправду случилось, через два дня они рассеялись. Пока я лежал в больнице, брат обвязал накидку вокруг шеи и прыгнул с верхней ступеньки лестницы у нас дома. От пересчитал боками все восемнадцать ступенек и о последнюю ударился лицом. Его положили ко мне в палату, но мы с ним не разговаривали. Большую часть дня он лежал ко мне спиной, глядя в стену. Не знаю, почему он на меня даже не смотрел. Может, обиделся, что накидка у него не действовала так, как у меня, а может, злился на себя, что решил проверить, или же просто представлял, как будут смеяться над ним ребята, когда узнают, что он изображал Супермена и расквасил себе физиономию. Зато я знал, почему он не разговаривает. У него челюсть была зафиксирована проволокой. Понадобилось две операции и шесть железных скобок, чтобы получилось хоть что-то похожее на его настоящее лицо.

К тому времени как нас выписали, накидки уже не было. Еще в машине по дороге домой мама сообщила: она положила ее в контейнер и отправила на свалку, где сжигают мусор. Больше в доме Шутеров никто летать не будет.

Отныне я уже не был таким резвым и подвижным. В сырую погоду, в холод, после долгой ходьбы коленка у меня начинала поскрипывать. От яркого света делались приступы мигрени. Мне было трудно подолгу на чем-то сосредоточиться, я плохо понимал объяснения учителя и иногда мог задремать посреди контрольной. В общем, для спорта не годился, потому что бегать не мог, а для учебы не годился, потому что соображал так себе.

Лезть из кожи вон и догонять других мне было тошно; после уроков я просто торчал дома и читал комиксы. Затрудняюсь сказать, кто из героев мне нравился. Даже свои любимые сюжеты я не запоминал. Да и читал-то машинально, без особого удовольствия, не вдумываясь. Я просто не мог увидеть комикс и не прочесть. И уже не мыслил существования без дешевой бумаги, ядовито-ярких красок и героев, что вели двойную жизнь и рассекали облака. Это действовало как наркотик, без которого действительность казалась какой-то тусклой, чуть приглушенной.

Следующие десять с лишним лет я не летал.

По натуре я не коллекционер и потому, если бы не брат, просто сваливал бы комиксы в кучу. Ник поглощал их так же увлеченно, как и я, и был так же одержим. Он хранил их годами: упаковывал в пакетики и держал в длинных белых ящичках, расставленные в алфавитном порядке.

Однажды, когда мне было пятнадцать, а Ник уже заканчивал школу, он пришел домой с девушкой – неслыханное событие! Он усадил ее в гостиной, где сидел и я, и сказал, что отнесет наверх рюкзак. Ринулся в нашу комнату и выкинул комиксы – все, и свои, и мои, почти восемьсот выпусков. Вывалил их в два больших мешка и оттащил на задний двор.

С девушками у Ника были трудности. Он переживал из-за своего перекроенного лица, хотя выглядело оно не так уж страшно. Ну, может, подбородок стал слишком квадратный, и кожа на челюстях казалась очень уж туго натянутой. Порой брат напоминал какого-то мрачного героя комикса. На Человека-Слона он, конечно, не тянул, но его старательные попытки улыбнуться слегка пугали, особенно когда он двигал губами, открывая искусственные зубы, белые и крепкие, как у Супермена. Брат часто смотрелся в зеркало, пытаясь отыскать изъяны, из-за которых люди его сторонятся. И девушек он стеснялся. Я был на три года младше, но и то с кем-то уже встречался. В общем, не мог он с подобными проблемами еще и комиксы читать. Так и решилась их участь.

Девушку звали Энджи. Она была моя ровесница, в нашей школе появилась недавно и не знала, что мой брат – дефективный. Она душилась пачулями и носила вязаную кепочку, красно-зелено-золотистую, как флаг Ямайки. Мы вместе ходили на английский. Завтра нам предстояла контрольная по «Повелителю мух». Я поинтересовался ее мнением об этой книге. Она сказала, что не успела дочитать, и я предложил свою помощь.