А вот у людей его нет. Во всяком случае, уставом корабельной службы подобных глупостей не предусмотрено. Вахта меняется за вахтой, быстро проносятся краткие часы сна в раскачивающихся, словно взбесившиеся маятники, койках – если, конечно, не прервёт это забытьё пронзительная трель боцманских дудок – «все наверх, аврал!» А ещё – неистребимая, всепроникающая сырость, вода, разливающаяся по палубам, струящаяся дождиком с подволоков. То и дело приходится посылать матросов со швабрами, сгонять воду в низы, но вместо неё в неплотно задраенные люки хлещут новые водопады. Единственное сухое и тёплое место на корабле – кочегарка, но поди, найди чудака, который позавидует тем, кто там работает! Раскачивающаяся палуба то и дело норовит уйти из-под ног – а ведь надо крепко держать в руках лопату или длинный, тяжёлый лом, которым ворочают спёкшийся раскалённый шлак на колосниках. Все для того, чтобы котлы держали пар, чтобы машина выдавала на гребной вал положенное число индикаторных сил, чтобы вращался бронзовый, похожий на диковинный цветок винт, толкая судно вперёд, сквозь очередной шквал.

А шквалам нет конца. С тех пор, как эскадра протиснулась вслед за лоцманским ботом в узости Датских проливов (иначе нельзя, фарватеры завалены минами, их тут как клёцок в эстонском сладком молочном супе!) и вырвалась на просторы Северного моря, барометр только и знает, что падает. Когда оставили за кормой маяк Куллен, высящийся на заострённой оконечности полуострова Куллаберг (если верить лоции – самый яркий маяк во всей Скандинавии!), «Клеопатра», подчиняясь команде с флагмана, оставила строй и вышла вперёд, заняв место на левом траверзе «Минина». «Скоморох» следовал за ней мателотом. Фрегат легко держал семь с половиной – восемь узлов при сорока четырёх оборотах винта, хотя и черпал много воды полубаком. К вечеру шторм усилился, стрелка на жестяном секторе креномера указывала порой угрожающие 28 градусов. К третей полуночной склянке с «Генерал-Адмирала» фонарём Ратьера отстучали: «Не могу поддерживать ход». Флагман распорядился сбросить до пяти узлов.

С рассветом шторм поутих до свежего ветра. Волнение – короткое, злое волнение, столь характерное для Северного моря, – никуда не делось и продолжало терзать измученные корабли. С мостика «Клеопатры» открылось невесёлое зрелище: «Генерал-Адмирал» плетётся на своём месте в ордере, и дым валит прямо из палубы. Как выяснилось, не выдержав качки стали один за другим рваться цепные бакштаги, удерживающие дымовую трубу, и та в конце концов повалилась на левый борт, смяв вентиляторные кожуха. Командир корабля капитан первого ранга Серков, не видя иного выхода, велел обрубить удерживающие трубу цепи, и та улетела за борт, больше не нанеся вреда. Но этим потери от штормовой ночи не ограничились. Повалишин, внимательно рассматривавший «инвалида» в бинокль, обнаружил, что у фрегата вовсе нет утлегаря; минутой спустя он обнаружился волочащимся в воде вдоль корпуса, и обломки эти с каждым ударом волны молотились в обшивку.

Барометр меж тем продолжал падать. Около полудня ветер зашёл к норд-осту, качка усилилась. Крен достигал уже сорока градусов. К пятой склянке с «Генерал-Адмирала» просемафорили просьбу ещё сбавить ход – у четырёх из шести котлов срезало болты, скрепляющие их с фундаментами, и машинисты, надрываясь из последних сил в ходящей ходуном кочегарке, пытались исправить повреждения. Кроме того, обнаружилась течь по верхнему шельфу брони и обоим бортам выше стальной палубы. Фрегат принимал воду и уже еле полз; убедившись, что никакие принятые меры не дают результата, позволяющего поддерживать эскадренный ход хотя бы в шесть узлов, флагман скомандовал «Генерал-Адмиралу» идти самостоятельно на ост, в шведский Гётеборг. Фрегат издал длинный прощальный гудок и выполнил поворот. Команды остающихся кораблей проводили его невесёлыми взглядами – суток не прошло, а в эскадре уже убыль! Флагман бодро отсемафорил: «доложить о повреждениях» и «держать ход в семь узлов». Качка поутихла, и форштевни, направленные на зюйд-вест-тень-вест с шуршанием резали свинцовые волны.

Скверное это время – ноябрь в Северном море.

Северное море, 55° с.ш., 3° в. д.

…ноября 1878 г.

Доггер-банка (название происходит от старо-голландского dogge, «рыбачья лодка») – настоящая Мекка рыбаков восточного побережья Англии. Эта крупнейшая песчаная отмель всего Северного моря лежит в шестидесяти милях от британского берега и тянется на сто сорок пять миль с юга на север, и на сорок с лишним – с запада на восток. Глубины здесь не превышают ста футов, на шестьдесят мельче, чем на окружающих отмелях. Здесь полно корма для сельди и трески, и неудивительно что шхуны из Гулля, Гримсби, Скарборо, Шилдса круглый год устремляются к Доггер-банке и проводят здесь по нескольку суток, пока трюмы не наполнятся живым серебром, главным сокровищем этого неласкового моря.

Многие поколения пахарей моря забрасывали в здешних водах свои сети, собирая богатый урожай. Выловленные здесь треска и селёдка попадают на каждый стол старой доброй Англии, а заодно и половины Европы. Запаянные в жестяные банки, они расходятся по всему миру, и порой в тарелке британского, голландского, а то и китайского чиновника где-нибудь в Капской колонии, Батавии или на Формозе, оказывается консервированная рыба, извлечённая из ячеек сети на палубе шхуны, промышлявшей на Доггер-банке.

Случалось здесь всякое. Шхуны сталкивались в темноте, опрокидывали лодки поменьше – когда ненароком, а когда и намеренно. Резали сети конкурентам. Схватывались на абордаж, пуская в ход рыбацкие ножи, когда заставали недругов за попыткой снять чужие снасти. Ругались до хрипоты, до зубовного скрежета, разбивали головы глиняными кружками в припортовых кабаках, поминая старые, ещё дедовские обиды.

Иностранцы тоже вносили посильную лепту – чего стоили хотя бы дюнкеркские корсары, терроризировавшие в семнадцатом веке рыбаков английского побережья!

Да много чего было. Но чтобы такое!..

Сначала прожектор вспыхнул на «Минине». На других кораблях ордера этих новомодных новинок не было, и с них стали запускать осветительные ракеты. Сигнальщики и вахтенные, полуослепшие от внезапного фейерверка, терялись. Между гребней волн им мерещились то ли рыбацкие лодки, то ли паровые катера, отчаянно дымящие своими трубами. Но ведь недаром вахтенные начальники грозились повыбивать зубы за невнимательность – неприятельский берег близко, иначе нельзя! Любой матрос на русских фрегатах знал о подвигах дунайских, балтийских, черноморских миноносок. А если и их сейчас вот так – миной под мидель?..

Отзываясь на панические рапорты, засвистали боцманские дудки, вызывая прислугу к лёгким орудиям. Первым открыл огонь «Минин» – и шёл вперёд, обшаривая волны лучами прожекторов, изрыгая во все стороны сталь, свинец, смерть. Наводчики и комендоры ровно ничего не видели в свистопляске гребней волн, теней, отсветов догорающих над головами ракет, и палили в любой померещившийся им тёмный предмет. И как только не побили друг друга в этой сумятице – остаётся только гадать…

«Клеопатра», как и днём, шла параллельным курсом с основной колонной. Когда началась стрельба, Повалишин вызвал прислугу к орудиям, но огня открывать не стал, справедливо полагая, что темнота сбережёт их лучше любой пальбы. Четверть часа прошли в томительном ожидании, и лишь когда фрегат потряс удар, пришедшийся куда-то в район левой скулы, комендор револьверной пушки правого борта сам, без команды, крутанул ручку, приводящую в движение связку стволов. Картечница послушно огрызнулась трескучей очередью, и вслед за ней открыли огонь и остальные орудия. Повалишин заорал «Прекратить!» – но комендоры, измученные ожиданием, ничего уже не слышали – торопливо выбрасывали поданный к орудиям боезапас в черноту, в волны, в никуда.