В противовес брату Карлу, Синему принцу, его прозвали Красным принцем, что для детей более поздних времен выглядит странно, ведь они воспринимают «красный» как символ крайне левых, социалистов и коммунистов. А Евгений-то был либералом. Прозвище «Красный принц» много говорит и о том, как смотрели даже на невинный радикализм в ограниченных кругах, из которых он вышел.

В первую очередь Евгений, но также его племянники Вильгельм и Густав VI Адольф своей демократичной порядочностью действительно внесли в тридцатые и сороковые годы неоценимый вклад во благо монархии, не говоря уже о вкладе в демократию, что, разумеется, гораздо важнее. В черные для Европы десятилетия, когда фашизм и нацизм занимали во многих странах властные позиции, они не удовольствовались снобистской позицией «мы выше этого», широко распространенной среди верхушки высшего общества, включая королевских особ Европы, но высказывались и действовали, однозначно показывая, на чьей они стороне, — акт доброй воли, важнейший для дальнейшего существования шведской монархии. Вопрос в том, способны ли рьяные поборники монархии оценить такое.

Старший из тройки, Евгений, был вдобавок наиболее передовым и просвещенным — и всячески это демонстрировал. Диву даешься, как много он мог себе позволить. Еще при жизни Оскара II поддержал чрезвычайно радикальное в ту пору требование восьмичасового рабочего дня и присутствовал на первомайской демонстрации 1899 года в Стокгольме; в шествии он вряд ли участвовал, есть определенные границы, но уже одно то, что он находился там, весьма примечательно. Евгений не скрывал своих симпатий в письме к матери, королеве Софии, где описывал великолепный живописный эффект — «заснеженные холмы с серо-желтыми пятнами голой земли и выплеснувшийся из города черный людской поток с мрачными темно-красными флагами, которые порой ярко вспыхивали на фоне свинцово-серых туч. Я видел это чуть не каждый год, и всегда это производит одинаково мощное впечатление своей массовостью и внушает уважение, как только подумаешь, что то же самое происходит повсюду»; принадлежат цитированные строки отнюдь не какому-то там юному мечтателю, а тридцатичетырехлетнему мужчине. В юности он весело писал домой из Парижа, что полагает участие в уличных беспорядках частью воспитания принца; дело было в Париже во времена генерала Буланже[123].

Точно так же четко и ясно, как выразил сочувствие растущему рабочему движению, Евгений продемонстрировал, что в борьбе за избирательное право держит сторону демократии.

Когда он на балконе позировал Рикарду Бергу[124] для картины «Северный летний вечер», которая через девяносто лет стала афишей выставки «Северное сияние», «Оскар Бьёрк[125] на нижнем [балконе] читал вслух о процессе Дрейфуса[126], который невероятно нас интересовал», — совершенно незачем строить домыслы по поводу того, на чьей стороне в этой схватке между реакционными антисемитскими течениями и прогрессивными кругами стоял принц. Когда бойкий датский журналист из «Политикен» спросил пятидесятисемилетнего принца, не «был ли он большевиком», Евгений ответил, что он «старый либерал». В шестьдесят восемь лет, в 1933-м, он в письмах выражал глубочайшее отвращение к жаждущему власти германскому нацизму, писал о «гитлеровском порядке»: «Мне он не по душе. Я попросту испытываю отвращение к менталитету, который в нем выражен, и никогда не соглашусь, что он обусловлен необходимостью. Во всяком случае, одному Геринг меня научил — я больше не объективен и очень за это благодарен. Я не стану более искать оправданий и объяснений актам насилия и несправедливости. Львиную долю того, в чем я обвинял немцев во время последней войны: жестокость, раболепие, полное отсутствие психологического подхода и безобразная привычка угрожать и запугивать, — теперешняя Германия однозначно подтвердила. Хорошо, что я это из себя вытравил».

В 1936 году, когда Карл Осецкий[127], сидевший в концлагере, получил премию мира, Гитлер запретил немцам впредь принимать любые Нобелевские премии. Однобокий германофил Свен Хедин защищал это по всем статьям идиотское решение — и получил от своего давнего знакомца принца Евгения письмо, которое вызывает уважение своей сдержанной страстностью. Принц мягко говорит, что заявление Хедина огорчило его, а затем с обманчивым спокойствием наносит удар: «Меня всегда удивляло, что вы, такой большой шведский патриот, нередко бываете весьма снисходительны и высматриваете смягчающие обстоятельства, когда Германия действует по отношению к нам вызывающе и оскорбительно». Это, извините за выражение, жестокий пинок лаковым ботинком в пах.

Другая сторона этой части личности принца Евгения — участие в демократическом просвещении народа, что при его жизни играло большую роль в преобразовании шведского общества.

Странная королевская особа принц Евгений сочетал в своей кроткой и хорошо организованной личности множество совершенно противоречивых сторон. Даже в преклонном возрасте он был безупречным принцем и герцогом Неркским, который надевал гусарский мундир, чтобы участвовать в королевских приемах обок брата-короля, и бодро играл в кегли с жовиальным премьер-министром, бывшим революционером и в принципе по-прежнему республиканцем Пером Альбином Ханссоном. А в то время, когда гитлеровская Германия истребляла европейских евреев в газовых камерах Центральной Европы, брат шведского короля принц Евгений в марте 1943-го вместе с главным раввином Эренпрейсом демонстративно пришел в Оперу на благотворительный концерт в пользу еврейских детей-беженцев.

Нацистское министерство иностранных дел возбужденно писало, что «шведский королевский двор, по-видимому, находится под сильным еврейским влиянием» (daß der königliche Hof in Schweden unter starkem jüdischem Einfluß zu stehen scheint), и потребовало от своего посольства сделать заявление. Едва ли в то критическое время в отделе германского МИДа, отвечающем за маленькую Швецию, сидели лучшие умы Германии.

Мягкая демонстрация Евгения не вполне уникальна. В старшем поколении, выросшем в обществе, где дешевые еврейские анекдоты были приемлемы даже в кругах, которые считались респектабельными, хватало людей, проявлявших порядочность в порой весьма непростых обстоятельствах. Именно тогда Финляндия слышит от Германии (которая была не союзником, а «соратником в борьбе с общим врагом»), что ей следует выдать своих евреев на уничтожение; речь шла о нескольких тысячах. В ответ маршал Маннергейм[128] пошел в хельсинкскую синагогу на поминальную службу по погибшим солдатам-евреям. Это был куда более яркий способ продемонстрировать самостоятельность, чем невозмутимое курение в присутствии Гитлера, поборника здорового образа жизни.

Комический инцидент произошел в годы Второй мировой войны, когда полиция явилась к известной противнице нацистов Амелии Поссе[129]. Она вызвала по телефону говорящего по-шведски пресс-атташе британского посольства, тот приехал и застал следующую картину: она лежала в постели, двое смущенных полицейских, скрестив руки на груди, сидели на подоконнике, а в изножии хозяйкиной кровати сидел принц Евгений. Графиня Поссе, весело смеясь, представила пресс-атташе как «английского шпиона» и заявила полицейским, что им не стоит поднимать шум из-за радиопередатчика, который по ее просьбе собрали для норвежского Сопротивления. Король будет весьма возмущен, если ей попробуют помешать, полицейские могут спросить у брата короля, вот он сидит на ее кровати. Принц Евгений подтвердил, что король будет крайне недоволен. В конце концов полицейские задом выпятились вон из комнаты, в знак почтения к принцу. Когда дверь за ними закрылась, принц расхохотался. Под кроватью в самом деле стоял новенький радиопередатчик.