— Она сама тебе его отдала?

Подросток вскинул голову и умоляюще посмотрел на меня.

— Дима! — подбодрил его адвокат.

— Ну да, да, сама! Чего вам еще надо от меня?!

— Дурак ты, Дима! — в сердцах сказала я. Не знаю, как, но вдруг я поняла, что между ним и девочкой есть какие-то взаимоотношения, о которых он даже под страхом смерти не расскажет никому, разве что — под страхом стать «опущенным», презираемым существом, что вполне реально, если ему в камеру принесут обвинительное заключение по статье сто тридцать второй. — Ты же маньяка покрываешь. А он еще с пятью девчонками такое сотворил. А Наташа, между прочим, до сих пор в больнице. И неизвестно, выйдет ли оттуда. У нее серьезное психическое расстройство, она говорить не может. Ты понял? Она никаких показаний не давала…

Парень так изменился в лице, что адвокат с тревогой стал вглядываться в него.

— Из-за тебя, из-за твоей дурацкой позиции маньяк ходит на свободе. Твоя Наташа может навсегда там остаться. В психушке. И никто за нее не отомстит. Все ведь считают, что это не он, это ты, — продолжала я безжалостно, хотя Жаркову было уже достаточно.

— Нам следователь сказала, что есть показания потерпевшей, что она на него, на Диму показывает, — растерянно сказал адвокат.

— Это вранье, — отрезала я. — Никаких показаний нет. Дима, а ты думал, что она тебя топит?

Он, не поднимая головы, кивнул.

— Тебе Наташа нравится? — тихо спросила я.

Он кивнул снова и откашлялся. Мне показалось, что он с трудом сдерживает слезы.

— Эх, Дима! Ты у нее был в тот день?

Он глухо сказал:

— Был… Мы… Мы с ней…

Что-то шлепнулось на пол; между стоптанных тапочек расплывалась на полу капля; горячая детская слеза. Жарков громко шмыгнул носом и, не поднимая головы, стал говорить. Конечно, он не мог красиво рассказать о своих чувствах, только перечислял нам факты суконным языком, но за его скупыми признаниями мы с адвокатом отчетливо видели всю эту романтическую вестсайдскую историю, восполняя пробелы в его рассказе тем, что Осинский знал из дела, а я — от Горчакова.

Естественно, наш дворовый герой был совсем не парой отличнице из богатой семьи, но только эти двое знать не хотели ни о каких сословных предрассудках. Он, уже познавший торопливую ласку недорогих местных проституток, и считавший себя крутым мачо, млел в ее присутствии. А Наташа смотрела на него глазами спасенной от дракона принцессы, не замечая ни одутловатого лица, ни сбитых кулаков, ни поношенных кроссовок. Ей было плевать на его судимого папу и судомойку-мать. А он и думать забыл про ее могущественных родителей. К себе он, разумеется, ее не приглашал, и она не осмеливалась позвать его в гости; иногда они просто гуляли, держась за руки, по пустынным закоулкам, где невозможно было попасться на глаза кому-то из знакомых.

В тот день, 31 мая, она принесла в школу какой-то новый модный фильм на DVD-диске — ей самой диск дали ненадолго, и она очень хотела, чтобы Дима тоже посмотрел его. Она не учла, что Димин дом — далеко не такая полная чаша, как ее собственное жилище, и Диме элементарно не на чем смотреть DVD. Он почему-то не постеснялся сказать ей про это; о том, чтобы Дима со своей внешностью и репутацией пришел к ней домой смотреть кино, не могло быть и речи. Они придумали, что Дима придет к ней после школы, пока нет родителей, заберет из ее комнаты плеер, посмотрит кино, а завтра тихо вернет плеер на место. Они так и сделали, причем Дима так трепетно относился к своей даме сердца, что боялся даже дотронуться до нее; в старых романах написали бы, что он считал себя недостойным целовать край ее платья. Попав домой к своему божеству, он даже обнять ее не осмелился, не то что завалить на кровать и задрать платье. Самое ужасное, что он ушел с плеером незадолго до трех часов. А спустя несколько минут в дверь к Наташе уже звонил маньяк.

А вечером к Диме домой пришли оперативники. Родители Наташи уже обнаружили, что из дома пропал DVD-плеер, и раз уж не тронуты были гораздо более ценные вещи, уголовный розыск обоснованно предположил, что тут не обошлось без малолетки. Поскольку запоры квартиры следов взлома не имели, получалось, что потерпевшая впустила кого-то сама. Кого именно она впустила, она рассказать не могла по причине психического расстройства в виде так называемой реакции на ситуацию. Только, еще до приезда врачей, до того как ей вкололи сильное успокаивающее со снотворным, она пару раз пробормотала: «Дима, Дима».

И опера здраво рассудили, что малолетку, которого ученица девятого класса впустила в квартиру, логично поискать для начала среди ее одноклассников. Стали проверять одноклассников — а тут такая удача: Дима Жарков, папа у него срок тянет, и сам он личность известная, но не с хорошей стороны. Дальше — больше: дома у Димы, в халупе с ободранными обоями и стыдной продавленной мебелью, обнаружилась DVD-аппаратура распоследней модели, которую даже не к чему было подключить (об этом Дима с Наташей не подумали). И номер ее совпал с паспортом, выданным потерпевшими. Если бы хоть кто-нибудь рассказал про то, что между Наташей и Жарковым — нежная привязанность! Но они так тщательно скрывали свои отношения от всего мира…

А этот, непонятый герой, когда за ним пришли, выстроил свою собственную логическую цепь: родители, наверное, спросили, где плеер, и Наташа, не посмев признаться, что дала его «поносить» школьному товарищу с дурной репутацией, сказала, что этот самый товарищ с дурной репутацией сам пришел и взял аппаратуру. А тут еще его стали колоть, не совершал ли он изнасилование, и мозги у бедного парня совсем заплавились: ему придумалось, что после его визита лицемерная Наташа успела с кем-то переспать, а когда предки дознались и до этого, свалила все на него, обвинив в насилии. И вообразив себе такой сценарий, гордый Жарков решил признаться в похищении плеера и молчать о своих отношениях с коварной изменщицей. Домолчался до ареста, а в изоляторе ему даже понравилось. Ему как потомственному сидельцу не пришлось проходить все эти унизительные процедуры «прописки» в малолеточной камере. Ему не задавали идиотских вопросов, выдержать испытание которыми можно, только зная заранее правильный ответ. Типа: кто тут в камере папа и мама? На самом деле отвечать надо, что папа — глазок в двери, он за тобой смотрит, а мама — «кормушка» (окошко для раздачи