фотографиями, где каждый проходивший мимо узнавал себя. Зрачки примерзали к металлическим пластинкам с именами и двумя датами, соединенными чертой, отрывать было очень больно.

Тропинка упиралась в иной, страшный прямоугольник, обведенный жирною рамою из желтых комьев. Четверо бородатых гробокопателей в огромных рукавицах со стеклянными лысинами и распухшими, подернутыми гусиной кожей мордами стояли по углам, опираясь на воткнутые заступы.

Бледно-красный граненый ящик – узкий кусок спрессованной, окаменевшей крови – скользил над ручьем. У тех, что шли впереди, пылали отмороженные щеки. Ледяной воздух застревал в горле. Цепляющиеся между собой тени опускались на дно горящего ручья, и белое дыхание – видимая часть их душ, видимая часть молитв, которые они шептали про себя, – висело между ними.

Мы шагали, угрюмо вытянув перед собою закапанные воском рукавицы, где бились не касавшиеся друг друга кусочки огня. Молчание было как ледяная короста, застилавшая землю вокруг. И глухо завывающий ветер сметал с нее снег.

Горящий ручей, мощный голос отца Константина – и внутри двумя разбухшими щепками я, Ответчик, и моя еще жена, Аня, – стекал к широко распахнутой двери, обозначенной желтыми комьями со сверкающими слюдяными прожилками. Двери, ведущей на другую сторону. Ее сейчас охраняли четверо снулых стражников с рыбьими глазами, непринужденно опираясь на воткнутые в твердую почву блестящие заступы.

Медленно – минута, наверное, полчаса заняла – погружался в нее на ремнях граненый гроб. Отец Константин посыпа́л сверху широкими крестообразными движениями тяжелые пригоршни желтой земли. Замерзшие кристаллические комья с глухим стуком падали на крышку узкого ящика, где лежал Андрюша. Будто облитая йодом почва всасывала его. Росла, поднималась, заполняла собой горизонтальную дверь. Через которую он уходил. Сквозь землю в небо.

Стук комьев становился все более тихим, все более близким. Ремни ползли вверх, бородатые деловито наматывали их на локти. А мы продолжали кидать в ненасытную яму. От нее уже завтра не останется следа. Только промерзший снег.

– Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас! – вдруг хрипло выкликнула Аня. Черная туша ее пальто бухнулась на землю. Зазвенели от ветра ярко-зеленые искусственные цветы. Она запрокинула увядшее анемичное лицо, которое приобрело цвет неба над нами, и начала мелко креститься. Прозрачные пальцы промелькнули несколько раз в мутной белизне, и зашлась в молитве.

Совсем рядом, за оградой кладбища низко ревела автострада. За ней невзрачная заводская труба, протыкавшая насквозь зубчатый еловый горизонт. Судя по ощущению безнадежности, возникавшему у каждого, кто поднимал на нее глаза, эта соединявшая небо и кладбище черная полоска, над которой теперь стелился жирный дым, могла быть трубой крематория.

Над заснеженным полем, над каменными плитами с позолоченными именами, над горящим ручьем свечек плыл промороженный воздух. Светился скол тусклого небосвода, наполненный оловянным солнцем. Острая ледяная крупа смерзшихся дождинок-снежинок впивалась в лица. Голосил в небе над новым холмиком, над последним местом Андрюши, ледяной старик-эскимос. А внизу голосила, надрывая связки, била ладонями твердые комья замерзшей земли моя жена, Аня. И два голошения захлебывались, сливались в жуткий клубок утробного воя и свистящих всхлипываний.

20. В джипе с неудавшимся возвращенцем. Арон предлагает сделку

(Бостон, 18 декабря 1991 года)

Сегодня около четырех возвращаюсь с работы и замечаю возле своего дома все тот же зеленый джип с затемненными стеклами.

Это уже напоминает недоброй памяти Советский Союз. Неужели здесь, в Америке, какой-то идиот, ничего не знающий про технику наружного наблюдения, пытается меня пасти? Или есть всеобщие законы юридических композиций и тема слежки за обвиняемым должна быть отчетливо слышна в любой законченной симфонии судебного следствия? Даже в исполнении симфонического оркестра бостонского муниципального суда? И теперь, когда увертюра завершена, основные темы должны звучать гораздо более отчетливо?

Еще не понимая, что сейчас сделаю, иду к джипу и дергаю ручку. Дверь не поддается. Ее, как видно, заклинило. Меня тоже. Продолжаю остервенело дергать. Наконец кто-то внутри впускает.

Ну разумеется! Чего еще мог ожидать? Знакомое, но уже сильно состарившееся лицо. Длинная прядь седых волос аккуратно зачесана набок. Обвисшие красноватые щеки, растекающиеся во все стороны от пухлого носа, и короткая перемычка сжатых серых губ, удерживающая их вместе. Ямы и колдобины на длинном пути из Ленинграда в Иерусалим, потом в Вену, а теперь вот в массачусетский Амхерст наложили тяжелый отпечаток на него. Мощные квадратные очки в черной оправе. Два стоящих рядом телевизора, на которых транслируют две одинаковые программы. Каждая для своего глаза. За тем, что творится на экранах, плавают маленькие зрачки. И взгляд их поймать очень трудно.

Арон Штипельман. Мой ссучившийся дружок-отказник. В прошлой жизни мы называли друг друга просто по имени – Арон, Гриша – и общались довольно плотно. Несколько раз участвовали в голодовках. Жили втроем или вчетвером с другими такими же отказниками, слушали вражеские голоса, курили натощак и целыми днями спорили, надо ли соблюдать голодовку. Ведь никто не узнает, едим мы что-нибудь дома или действительно голодаем. Арон считал: столько раз нас обманывали, что портить из-за них свое здоровье совсем глупо. Хотя всегда подчинялся мнению большинства. И мы считали, что он один из нас… Когда смотрю в прошлое, взгляд у меня перекошен. Гораздо лучше помню, когда был не прав. Вроде бы так много общего у нас, а только душу его я никогда не мог ни понять, ни полюбить. Было в ней что-то недоговоренное, что-то настораживающее… Как потом выяснилось, к благородной скрытности тех, за кем присматривала ГБ, это отношения не имело… Разные ходили слухи. Еще тогда в Ленинграде известен он был тем, что никто о нем ничего достоверно не знал. А уж когда узнали, мало не показалось.

– Что тебе нужно? – Мой вопрос вязнет в глухом кашле. Я плюхаюсь на сиденье. Прикрываю, но не захлопываю за собой стальную дверь. Кулак упирается в ветровое стекло.

– Что мне нужно? Нужно, чтобы от меня отстали! Раз и навсегда! Чтобы дали наконец спокойно жить и мне, и моей семье! – Вздувшиеся жилы дрожат у Арона на шее. Дергается, подталкивая наверх, в горло, слова истеричный кадык. Обманные ящики в очках показывают тьму. – Я знаю, ты к нам недавно в Амхерст приезжал. Пытался у жены все про меня выведать.

– Да? А анонимку в суд зачем писал? Тоже чтобы я от тебя отстал?

– Не писал я никаких анонимок, – быстро (слишком быстро!) отвечает Арон. К этому вопросу он был явно готов. – Просто был у Инны, когда к ней пришел полицейский снимать показания по ее жалобе. На тебя. Я ее всегда навещаю, если оказываюсь в