Георгий не знал, что ей сказать.

– В Италию не собираюсь, – ответил он.

– Ах, как зелен нынче виноград! – засмеялась Лидочка. – Ладно, зайди, возьми направление на пересдачу. – Она смешно вздернула подбородок и стрельнула голубыми глазками. – И на занятия еще не ходишь, вот нахал!

Ходить на занятия действительно получалось не всегда. Федька развил бурную активность в поисках самых разных квартир – и коммуналок под расселение, и однокомнатных в спальных районах, и приличных в сталинских домах. Все это, как он объяснил, надо было иметь наготове к тому моменту, когда объявятся клиенты. И все это надо было искать по объявлениям, и проверять по документам, и смотреть на месте… А не участвовать в этом Георгий уже не мог хотя бы потому, что Казенав выдал ему деньги вперед, объяснив:

– Рыжий, какой смысл, чтоб ты с голоду вмэр, пока стоящий клиент найдется? Так что бери гроши, не стесняйся. Это ж не благотворительность, ты их своими ногами отрабатываешь. Но только уж ноги в руки, по-другому никак.

И Георгий ходил, искал, смотрел, проверял по документам и думал: «Что ж, все одно к одному – и Муштаков, и варианты эти… Как есть, так и есть. Сколько можно перед собой притворяться?»

Большую часть денег он отправил матери, но, хотя осталось у него совсем мало, не ощущал нехватки. Оказалось вдруг, что ничего ему в общем-то не надо… И это тоже было частью того чувства, которым он был охвачен.

Уныние мешалось в его душе с растерянностью, и он часто думал о Марфе, как всегда почему-то думал о ней, когда не знал, как поступить в какой-нибудь простой житейской ситуации. Но сейчас он совсем не понимал, что она сказала бы ему, что посоветовала бы. Да и посоветовала ли бы еще хоть что-нибудь! Может, просто усмехнулась бы, повела плечом и сказала бы читать Чехова.

Вот Федька – тот объяснял дело просто:

– А что такого особенного происходит? Непруха, Жорик. Бывает! У тебя одного, что ли? У меня тоже, между прочим, один в один с тобой. Ладно, прорвемся!

Но под словом «прорвемся» Федька понимал нечто такое, что для Георгия прорывом, по большому счету, не было: долгожданного клиента, например.

Видимо, именно из-за общей жизненной непрухи Георгий зашел в деканат в такой момент, хуже которого трудно было выбрать.

Он сразу увидел Марию Самойловну, которая разговаривала о чем-то с женщиной, стоящей спиной к двери, и этого одного было достаточно, чтобы ему захотелось немедленно выйти. Георгию было непонятно и неприятно то, что Марфина мама всегда смотрела на него, как на насекомое – полупрезрительно, полуравнодушно.

Ее собеседницу он узнал не сразу, а когда узнал и попятился к двери, та уже обернулась… За лето Регина похудела, подстриглась ежиком, перекрасилась из блондинки с брюнетку, поменяла очки с круглых на узкие – и сделалась от этого так убийственно элегантна, и вид у нее стал такой самоуверенный, что при одном взгляде на нее становилось понятно: эту женщину просить о чем-то бесполезно.

Впрочем, Георгий и не собирался ни о чем ее просить. Он повернулся, чтобы уйти, но тут же услышал возглас Лидочки:

– Ты бы, Турчин, еще до Нового года собирался! Зимняя сессия скоро, а у тебя за лето экзамены не сданы! Сейчас направления выпишу, и дуй быстро по преподавателям.

– Что-о?.. – медленно, словно задыхаясь, проговорила Регина. – Это как следует понимать? Он намерен сдавать экзамены?! А вы в курсе, Лида, что у него и зачеты тоже не сданы, английский в частности? Что на занятия он не ходит принципиально – не удостаивает, видимо! Вы в курсе, что лично я зачет ему не поставлю, даже если Феллини восстанет из гроба и будет за него просить?!

Пока Регина говорила все это, надменно вскинув голову, Георгий зачем-то посмотрел на Марию Самойловну.

«Господи, какое счастье, что этот тип не имеет ко мне никакого отношения! – ясно читалось на ее лице. – Как хорошо, что не приходится возиться с его сессией, с его мнимым талантом, со всей его нелепой и бестолковой жизнью!»

Она молчала, но ее непроизнесенные слова Георгий слышал яснее, чем голос Регины – далекий, нереальный, словно сквозь туман доносящийся голос. И вдруг все, что происходило с ним в последнее время, собралось в какой-то сияющий шар и мелькнуло перед ним – стремительно, мгновенно! Ночная липовая аллея, ведущая к дому с мезонином и освещенная в темноте прожекторами – «Джотто», «Рембрандт»… Покорный и страшный в своей загадочности взгляд Милы… Облачный удивленный глаз, глядящий прямо с неба… Швейная машинка, накрытая салфеткой с подзорами… «Ускользающее от определения, но понятное взору»…

Георгий не понимал, как все это связано, да и не мог он сейчас ничего понимать. Сияющее сплетение этих мучительных чувств и воспоминаний потянулось к нему, как шаровая молния тянется к живому телу, и ударило мгновенно, точно, больно!

В глазах у него потемнело, и, не соображая уже совсем ничего, он то ли прокричал, то ли прошептал прямо в лицо Регине – в лицо, которое казалось ему теперь просто пятном:

– И что – с этим все?! А теперь вот такая будет моя жизнь?!

Может быть, он произнес какие-то другие слова, еще менее ясные или вовсе невнятные, но смысл их был именно такой. Глупость, нелепость всего, что он делает сейчас и будет делать дальше, представилась ему совершенно очевидной.

Выходя из деканата, Георгий хлопнул дверью так, что чуть не сорвал ее с петель.

Это последнее воспоминание совсем прогнало сон. Слышен стал за дверью Федькин голос: Казенав с кем-то разговаривал – наверное, по сотовому, который он купил совсем недавно для срочных деловых бесед. На редкостную игрушку ходила смотреть вся общага, но Федька был тверд и звонить никому не разрешал.

Георгий поднялся, добрел, покачиваясь, до стола, налил себе еще стакан водки и выпил залпом, не поморщившись и не закусив. Зачем было закусывать, если ему хотелось, чтобы водка ударила в голову как можно сильнее, чтобы совсем отшибла память вместе со всеми этими привязчивыми картинами?..

И это, кажется, вполне ему удалось; он даже улыбнулся, проваливаясь в мутную пустоту. Мелькнули вдруг чьи-то глаза – веселые, похожие на темные виноградины.

«Чьи это? – подумал он. – Зачем?»

Но и глаза тут же исчезли, и он уснул наконец – как и хотел, без сновидений.

Георгий проснулся раньше, чем догадался об этом.

Он любил эти несколько секунд утреннего пробуждения: когда вдруг словно попадаешь в слепое пятно чувств и мыслей, обычно недоступное, и не понимаешь, где ты и кто ты, и поэтому чувствуешь жизнь как-то иначе, чем всегда. А когда он просыпался наутро после пьянки, эти минуты удивительной новизны растягивались, и за это он любил такие вот пробуждения.

«Так-то и спиваются, – медленно проплыло у него в голове. – И я так сопьюсь. И плевать».

Медленное головокружение сменилось головной болью – такой резкой, что от неожиданности Георгий сел на кровати. И сразу же горло сжало спазмами, сердце забилось стремительно, то и дело проваливаясь в пустоту, все тело налилось тяжестью и задрожали руки.