Она посмотрела недоуменно, и Георгий замолчал, словно споткнулся. Как было объяснить ей то, что он и сам для себя не умел назвать ясными словами? Как было сказать, что он перестает понимать, зачем нужно все, что дрожью проходит по его душе – вот как сегодня во время съемок? Зачем Чехов, и Мисюсь, и звезды, ярко блестящие в ветках деревьев, и живой, промытый оптикой мир, который он видит через визир кинокамеры? Зачем это все существует на свете, если, выходит, большинству людей оно совсем не нужно?

Он почувствовал неожиданную злость на эту женщину. Зачем жизнь прибила его к ней на короткий миг, зачем заставила услышать ее покорный голос и увидеть безнадежную тоску в ее глазах? Чтобы показать свою страшную силу? Зачем вообще жизнь вот так вот прибивает его к каким-то людям, которым он совсем не нужен, – к женщинам, которые хоть и дарят ему мимолетное счастье, но тут же исчезают, к мужчинам, которые манят его какими-то несбыточными мечтами, а потом равнодушно проходят мимо?

– Я просто не знаю, как мне жить, – тихо произнес он.

Мила смотрела на него, не отводя блестящих глаз, и Георгий понял вдруг, что этот блеск – просто слезы. Он впервые видел, как она плачет – без всхлипов, одним только этим печальным блеском.

– Дай вам бог счастья, – повторила она. – У вас силы так много, пусть вам бог поможет ее не растерять.

И, не добавив больше ничего, она пошла к калитке. Георгию показалось, что калитка даже не открылась, пропуская ее. Словно, пожелав ему божьей помощи, эта женщина истратила последние свои силы и стала совсем бесплотной.

– В общем, если б не жена, я бы еще очень хорошо подумал сюда перебираться. Понтов много в вашей Москве! А дешевые понты дорого стоят. – Матвей налил себе еще «Зубровки», но не выпил, а только покрутил зачем-то рюмку в руке. – Ну, как говорится, чего хочет женщина – хочет бог.

– Да ладно! – хмыкнул Федька. – То есть в Москву тебе, конечно, перебираться надо, это без вопросов. Но насчет женщины и бога – сильно преувеличено. Послушать, так бог хочет брюлики и замуж! А насчет понтов… Это тебе, Матюха, сгоряча показалось. Москва, конечно, городок неласковый, не для души, но вот понтов в ней немного, а дешевых так и вовсе почти нету. И не делай такой вид, как будто ты в корень зришь, – добавил он, встретив насмешливый Матвеев взгляд. – Дешевки всякой, которая пальцы веером, это да, хватает. Так ведь ее и везде хватает, у вас в Иркутске нету, что ли? А я про Москву по сути говорю, да, Жорик?

Федька взглянул на Георгия, словно ожидая поддержки, хотя всегда говорил то, в чем и без поддержки был уверен.

Они сидели в этом необычном ресторане на Преображенке уже второй час, и выпито было немало, и разговор пошел более страстный, чем требовалось для того, чтобы просто выяснить пожелания клиента. Вот этого клиента, Матвея Казакова, сибирского лесопромышленника, как он не без щегольства представился Георгию при знакомстве.

Это Федька придумал, повести его в охотничий клуб.

– Конечно, лучше бы без фокусов, в «Метрополь», – еще вчера сказал он Георгию. – Но без штанов остаться ради пыли в глаза – это дулю ему с маком. А там, люди подсказали, хорошо можно посидеть. Туда охотники дичь сдают, – объяснил он. – Работодатель мой прежний всегда клиентов в этот клуб водил: и впечатление производит, и цены сравнительно божеские. А что не в центре – ничего, пускай привыкает сибиряк, что Москва большая.

Цены, которые тогда же назвал Федька, показались Георгию вовсе не божескими, а запредельными, но Казенав разъяснил ему, что пора перестать сравнивать с рюмочными и сосисочными, а про вгиковский буфет вообще следует забыть.

Головы лосей и кабанов, развешанные по стенам, перемежались фотографиями каких-то неведомых охотников с солидными трофеями – с теми же лосями, кабанами и даже почему-то с акулами. Георгий заметил и фотографию космонавта в скафандре – наверное, постоянного здешнего посетителя.

На небольшой подставке было укреплено чучело вальдшнепа, и он вспомнил чеховское письмо, прочитанное летом, о том, как художник Левитан подранил вальдшнепа, а потом они с Чеховым оба не могли добить птицу, только смотрели на ее большие черные глаза и прекрасную одежу… Наконец вальдшнеп все-таки умер, и одним красивым, влюбленным созданием стало меньше, а два дурака вернулись домой и сели ужинать.

Он часто вспоминал теперь чеховские строчки, кстати и некстати; впрочем, всегда оказывалось, что кстати.

Разгорался огонь в камине, и сложенные рядом березовые дрова выглядели как-то особенно свежо и радостно. Легко здесь было забыть, что на улице ноябрь, промозглый и смутный, и что на сердце такая же смута, как на улице.

Меню, поданное миловидной официанткой, и в самом деле производило ошеломляющее впечатление.

– А рысь разве можно есть? – спросил Георгий, пока Федька с Матвеем изучали карту вин.

Девушка сморщилась так, как будто ее спросили, можно ли есть мышей.

– Я бы не ела, – сказала она. – Это же кошка! Но люди заказывают.

– И какая она на вкус? – заинтересовался Георгий, подумав, что не стал бы есть кошку даже сейчас, когда пришлось перейти почти на хлеб и воду.

– Да, говорят, сладковатая такая, на медвежатину похожа.

– А медвежатина какая? – улыбнулся Георгий.

– А вы попробуйте, – посоветовала официантка. – Есть скоблянка из медведя с белыми грибами. Будете?

– Они, девушка, барсучатину возьмут, – насмешливо произнес Матвей. – Или вот сурка тушеного. Как, Федор, возьмете сурка? Или вы с дружком бобрятину предпочитаете?

– Мы дикую утку под ореховым соусом возьмем, – спокойно ответил Федька. – И паштет из кабана с клюквой. Люди мы простые, любим здоровую пищу.

Наверное, из-за этого и возник разговор про московские понты, и из-за этого Матвей Казаков взволновался несколько больше, чем можно было ожидать от «сибирского лесопромышленника».

Он понравился Георгию сразу и с каждой минутой нравился все больше. По тому, как он сидел, положив большие руки на темный дубовый стол, как смотрел на собеседника – без дурацкого прищура или ухмылки, изучающе и прямо, по тому, как спрашивал и отвечал, – по всему этому чувствовалось, что он ясно осознает свое место в этом мире и свои возможности. У него был взгляд человека, немного больше, чем надо, уверенного в себе, но и других не считающего быдлом.

Впрочем, Федька, похоже, не слишком вдумывался в чувства клиента. Он быстро и без труда выудил из Казакова вполне предсказуемый биографический набор: что тот вышел в бизнесмены из комсомольских работников, что дело у него в Иркутске и окрестностях стабильное, «насколько вообще может быть что-то стабильное в наше время и в нашей стране», и пора это дело «переводить в другой масштаб», да и жена рвется в столицу, и дети подросли, надо их в хорошую школу пристраивать, а там и университет не за горами.