– Бывает слишком прямолинейна. – Нина Никаноровна срезала, щурясь от яркого снега. Ей становилось скучно от пустой, хвастливой, как казалось, его болтовни.

– Нам в обход идти некогда. – Петр Иваныч нагнулся было слепить снежок, да поскользнулся и сделал вид, что просто хочет отряхнуть со штанины случайный снег. – Знаешь, в военном санатории все осталось нетронутым, как его и построили – беседки, пальмы в кадках. Кино крутят. Давно бывала в кино?

Нина Никаноровна отмахнулась – не от Петра Иваныча, а от навязчивого видения, наплывавшего на черно-белый снег параллельным слайдом: море, пляж, раздетые люди, играющие в мяч, продавцы ситро… Следом, записанное поверх этой немой пленки, звучало ее же голосом твердое: «Нет!» Но отчего? Когда теперь это стало вдруг неожиданно близко.

– У меня босоножек нет, – наперекор другому своему «нет» сказала она вслух.

Лыжник, неудачно совершив поворот, выскочил на клочок мерзлой земли и, неуклюже растопырив палки, носом упал вперед. Сконфузившись и поправив сползшую на глаза шапку, он стал выбираться боком, полуприсев. Поодаль человек ловил отвязавшуюся собаку… Возможно, сам день организовывал дела наперекосяк, настраивал на неспайку порывов и возможностей.

Петр Иваныч говорил в унисон:

– Сегодня с утра по радио объявляли: неблагоприятный день…

Нина Никаноровна не уловила тревожной нотки, хотя он исподволь что-то искал в кармане.

– Вам кто рубашки стирает? – невпопад спросила она.

– Сам. Кто же еще? Порошки сейчас сильные. У меня и система стирки своя. Белье плавает в ванне, полощется, потом стекает, вися на трубе, пока вся вода не уйдет, только потом я начинаю отжим…

– Вот это неправильно: вода стекает, а грязь как раз остается.

– Я и глажу сам, – продолжал полковник. – Это тоже собственное изобретение. Знаешь как? Белье чуть подсохнет, я его в корзину, а сам сверху сажусь телевизор смотреть. Очень получается гладко…

Нина Никаноровна прикидывала беззлобно в уме, что он же просто уставший от одиночества человек, и грубоватость его следует из стеснения, и болтливость – из вынужденного молчания, и что не она, а он выбрасывает флажок бедствия… Но что же конкретно, что не пускало ее ближе к этому неплохому, в сущности, человеку?

– Пойдемте обедать. – Она устала от его бесконечных оглядок на оставленную машину. – Котлеты…

– Я часто «Киевские» покупаю.

– У меня котлеты домашние, с чесноком.

– Вот-вот, именно, я им даже заявил в магазине про эти котлеты: «Чеснок в мясо кладут еще по одной причине: тухлятину перебить».

Нина Никаноровна вспыхнула:

– Ну, знае…

Полковник Петр Иваныч странно ткнулся в дерево носом, как-то даже по-детски, будто стараясь скрыть слезы, и стал медленно сползать по стволу, одновременно пытаясь попасть рукой в боковой карман…

– Дай, дай… – опять по-детски вырвалось у него…

Нина Никаноровна, сообразив, нырнула в его карман и непослушными от холода пальцами вслепую начала шарить, отыскивая круглую, должно быть, баночку… Наконец повезло. Зубами подцепив пробку, она высыпала на ладонь таблетки и тут же принялась втискивать ему в полураскрытый рот, между протезных зубов. Полковник сглотнул, потом выдохнул долго, замолчал, сидя на снегу у дерева без дыхания. Глаза жили – по тому, как тоскливо смотрел он на белый покров озера с редкими черными фигурками, похожими на гигантских грачей. Прошло много тягучих минут, в течение которых мимо них без оглядки скользили яркие чужие лыжники. Полковник вдруг произнес:

– Рыбаки, гады… Ну что за радость сидеть и ждать рыбу?

Нина Никаноровна принялась смеяться. Смеясь, протянула полковнику руку, он дернул, и она повалилась в снег рядом с ним.

– Я же говорил: вот Нинка – наша девушка. Боевая подруга. Не растерялась.

– Дурак ты, Петр Иваныч!

– Дурак: чуть было не откинул коньки. Вот бы напугал, да-а…

– Идти-то можешь?

– Могу. Пошли давай. Да не туда, к машине.

И на всем протяжении пути Петр Иваныч поварчивал:

– Чего уцепилась? Не дерево подпираешь. Будто я сам не дойду.

Через полчаса казалось так, что приступ его прошел бесследно. Они стояли у перил набережной, полковник грубовато командовал, какие еще дела планировались на конец дня.

Осуществился, однако, только обед, ну еще фильм по телевизору, где беспрестанно целовались, как-то поедая друг другу губы. Смотреть на это было неловко, и снова начала прорастать между ними разность, чуждость и незнакомость, хотя вот-вот было наметился перелом…

В прихожей у зеркала, поправляя шарф, полковник помедлил, сунув руку в карман. Нина Никаноровна успела испугаться, не повторится ли приступ…

Петр Иваныч сказал:

– В общем, ты решай, Нина. Я развалина старая, рухлядь. Сама видишь. Толку-то с меня, разве что большая пенсия… Эх, да что говорить!

Махнув рукой, он ушел.

Нина Никаноровна смотрела в окно, как полковник идет через двор к машине. Шагал он грузно, наподобие старого зверя. Ей же было странно легко, как если она наконец нашла решение задачки. Прильнув к стеклу щекой, Нина Никаноровна повторяла сухо, без слез:

– Прости, Петр Иваныч. Я тебя не люблю. Прости.

Январь 2000

Город замело в течение ночи. Снежный буран, пришедший со стороны озера, с севера, съел четкие линии городских построек, словно смазал зрение. Поутру огромный снег рождал страх слепой силой, заживо похоронив целые кварталы. Торчавшие из сугробов черные кроны улеплены были комочками птиц. Жалкое и трогательное зрелище являли воробьи, которые старательно выклевывали с веток сухие стручки. С большим снегом мороз отступил – январь выполнил предписанную ему работу и теперь отдыхал. Еще засветло улицы начали бороздить грейдеры. Автобусы все же пошли, но двигались сонно, вяло, нехотя распахивая на остановках двери.

Веру Николаевну покачивало в колыбельном ритме – в такт перекату по снегу колес, и думала она, зачем сегодня нужно куда-то ехать, зачем на ней изумрудные серьги и леопардовый шарфик, когда ей бы лучше сейчас спать, потом неспешно выпить чаю со сливками… На сиденье рядом грузно сел мужчина в черной шапке-треухе и брюках, засаленных на коленках. Ботинки его с налипшими и уже подтаявшими комьями снега вызывали неуютную память влажных ног. Тогда Веру Николаевну пробило удивление сквозь автобусную колыбельную дрему, какое отношение имеет к ней человек в треухе, как соприкасается он с ее изумрудными серьгами и белыми красивыми пальцами, отточенными игрой на фортепиано. Удивление росло, конечно, из полусна, она решительно, осознанно его стряхнула. Но все же стала глядеть в окошко, еще чуть прикрывшись полями шляпки. Человек этот закашлял – долго, сухо. Оттого ей стало неприятно, она поднялась, вышла на остановку раньше – все равно первые сотрудники появлялись в издательстве не раньше десяти. Вера Николаевна пробиралась вперед, вынужденно высоко задирая коленки в густом снегу, и думала по-прежнему, зачем она идет на работу, когда нужно еще спать; спать, как велит большой снег.