Мо перекатывается на спину и смотрит в потолок. С него чуть заметно светят бумажные звездочки, которые мы с ней приклеили, когда нам было по девять лет. – Очень жаль. Я бы так хотела узнать ее версию событий. Она повела себя просто потрясающе. Как супергероиня. Я ей жизнью обязана. Мы все обязаны. – Может, и так, но она вряд ли так думает.

– Как она может думать иначе?

Хлоя пожимает плечами.

– Ты же сама сказала: никому из нас не известны все подробности. Каждый знает только свою историю, видел все только со своей точки зрения. Я уверена, что в маминой истории есть та самая часть, которой мы с тобой не знаем. И что как раз из-за этой части она теперь носится по улицам как сумасшедшая, и притворяется, что у нее всегда было двое детей, и боится смотреть в зеркало, как будто там живет дьявол, который никак не оставляет ее в покое.

Хлоя совершенно забыла, что согласилась пойти с мамой на концерт, но, когда мама просунула голову в дверь и сказала, что им пора наряжаться и ехать, Хлоя замечательно изобразила радостное возбуждение.

Явно пренебрегая концертным дресс-кодом, Хлоя выбрала ярко-желтое платье без рукавов и с пышной юбкой, ниспадающей волнами от ее тонюсенькой талии. На ней серебристые сандалии с блестящими камушками на ремешках, ногти на ногах все еще накрашены кроваво-красным лаком. Она выглядит просто потрясающе, и потому, пока они с мамой идут к входу в концертный зал, я устраиваю ей настоящую оглушительную овацию.

На миг мне кажется, что она меня слышит. Она чуть улыбается уголками губ и слегка приподнимает руку, словно кому-то машет.

Хлоя всегда была хорошенькой, но теперь она выглядит по-настоящему изысканно. Неровный розовый шрам у нее на лбу словно сияет на бледной коже, привлекая взгляды, как пламя привлекает к себе мотыльков: глаза собравшихся задерживаются на Хлоином лице, а затем скользят по всему ее телу, обнаруживают, что у нее не хватает пальца на руке и трех на ногах – пара манящих ключей к разгадке ее таинственной истории. Ее раны беззастенчиво выставлены на всеобщее обозрение словно яркие, диковинные, блестящие самоцветы. Она кажется хрупкой, сильной, пленительной, так что сердца тех, мимо кого она проходит, трепещут. Женщин ее вид слегка отталкивает, мужчин завораживает, но и те и другие стремятся подойти ближе, оказаться с ней рядом.

Хлоя ничего не замечает. Она идет рядом с мамой, смотрит на звездное небо, на людей, на здание концертного зала. Мама нервничает, словно у нее первое свидание и она боится сделать что-то не так.

– Хочешь чего-нибудь выпить? – спрашивает она, когда они входят внутрь.

Хлоя рассеянно мотает головой.

– Как красиво, – говорит она, восхищенно разглядывая устремленные ввысь, вздымающиеся волнами стеклянные стены фойе.

– Это стекло – самое чистое в мире, – говорит мама. – В нем нет железа, которое придает стеклу зеленоватый оттенок. Архитектор хотел, чтобы стекло было совершенно прозрачным, а люди, находящиеся внутри, казались неотъемлемой частью самого здания. – Вот это круто.

Мне странно видеть, как сильно они похожи друг на друга. Только Хлоя могла счесть мамино знание подобных мелочей чем-то «крутым». Мы с Обри утратили бы всякий интерес к этому разговору, едва услышав, что речь идет о стекле.

Они пробираются к своим местам, и я вместе с ними слушаю концерт, хотя мне он совершенно не нравится. Скрипки завывают мотив за мотивом – одна мелодия, без единого слова. Музыкальный слух мне достался от папы – то есть у меня его вообще нет.

Хлоя и мама растворяются в музыке. Их мышцы напрягаются на крещендо и расслабляются, когда мелодия сбавляет темп, словно дирижерская палочка управляет не только инструментами, но и их телами, а я вновь изумляюсь их сходству и думаю о том, была ли мама в молодости такой же, как Хлоя, и станет ли Хлоя со временем такой же, как мама. Мама более крепкая и спортивная, Хлоя более нежная и чувствительная, но темперамент у них один – независимый дух, столь же неповторимый, как рыжие волосы, которые мы с Хлоей унаследовали от папы.

Когда звучит печальная мелодия, у Хлои на глаза наворачиваются слезы, а мама улыбается: переживания дочери сейчас занимают ее куда сильнее, чем музыка.

После концерта они выходят из теплого помещения в ночную прохладу, и Хлоя вздрагивает.

– Вот, возьми мой свитер, – быстро говорит мама.

– Нет, спасибо, – отвечает ей Хлоя и кружится, раздувая свою пышную юбку, подняв лицо к звездному небу, словно дразня его, а у нее по коже бегут мурашки. Ты пыталось. Ничего не вышло. Я все еще здесь.

У парковки виднеется небольшой фонтан.

– Подайте монетку! – просит Хлоя с деланым британским акцентом и тянет к маме ладонь.

Мама замирает. И яблочное пюре, и фруктовая пастила, и монетки, которые я выпрашивала и бросала в каждый встреченный на пути фонтан, – все это мои штучки. «Финнизмы».

Хлоя делает вид, что не замечает маминого замешательства. Она так и стоит перед мамой с протянутой рукой.

Дай ей монетку, ору я. Меня до ужаса бесит, что все воспоминания обо мне куда-то прячут, обходят молчанием или бальзамируют и кладут на алтарь. Я хочу, чтобы мама улыбалась, когда у нее просят монетку, чтобы она смеялась, проходя через мясной отдел в супермаркете и вспоминая, как мы с ней однажды запекли окорок прямо в прозрачной пластиковой пленке, как два часа поливали его жиром и только потом заметили, как странно он выглядит. Я хочу, чтобы папа улыбался, когда ест куриные крылышки и смотрит матчи «Энджелс». Я хочу, чтобы Мо, увидев на газоне одуванчик, всегда срывала его, сдувала пушинки, а потом пробегала под ними и они застревали бы у нее в волосах.

Быть мертвой отвратительно, но еще отвратительнее видеть, как живые разрушают жизнь, которая у меня была.

Помните обо мне, кричу я. Радуйтесь мне. Не прячьте меня в коробку, не выбрасывайте меня. Хватит избегать любых напоминаний о том, кем я была. Я жила, и я не хочу, чтобы обо мне помнили всего одно – что я слишком рано погибла. Это был лишь конец, а до него было шестнадцать лет жизни – хороших, плохих, веселых, забавных. До него была я, Финн.

Мама оцепенело лезет в сумку, выуживает даже не одну, а сразу две монетки – одну себе, другую Хлое. Они подносят монетки к губам и загадывают желание (еще один «финнизм»), а потом бросают их в воду.

Так держать, Хлоя.

Папа напился. Уже почти полночь, папа с рассвета на ногах, но он вообще мало спит. Он страшно устал, но лежит без сна, не обращая внимания на боль, и мучает себя мыслями о той ночи, вздрагивает, когда воспоминания об аварии гулко отдаются в его голове. Он снова и снова крутит воображаемый руль влево, и фургон сбивает оленя, вместо того чтобы его объехать. Папа сжимает кулаки так сильно, что до крови раздирает кожу на ладонях.

Сегодня он топит воспоминания в виски. Он сидит на гигантской дедушкиной кровати с бутылкой «Джека Дэниелса» в руках, глаза прикрыты, нижняя челюсть безвольно отвисла.