Я заказала для Михала пиво с жареным сыром и пошла к дому № 57. Внутренний двор был освещен солнцем, лучи играли в окнах третьего этажа, видимо, там и проживала семья Кина. Зная адрес, это можно проверить в городском архиве. А вот как понять, почему проминент группы «А» спит на казарменных нарах? У проминентов был свой дом, приличные условия… Может ли быть туфтой оригинальный, вручную составленный список проминентов с биографиями и снимками каждого? По чьему указанию внесли туда Франца? А что, если причина кроется в его отце Артуре, военвраче немецкой армии в Первую мировую? Не спас ли он на фронте папашу Эйхмана, а тот, в свою очередь, дал указ не трогать Франца? Может, поделиться этой версией с Михалом? Нет. С таким же успехом Артур мог бы спасти и папашу апокрифической нацистки.

«Так мы потом и жили на нарах, Пепек — наверху, я внизу. И вот, из‐за нелепой истории, Пепек поплатился жизнью. Работал он тогда в бригаде Маутнера, не знаю уж почему, мы прозвали его Бен Гур. В казармах, которые мы освободили для нужд нацистов (те переправили сюда весь свой берлинский секретный архив, спасая от бомбежек), Маутнер нашел чемодан с инструментами — молотки, пилы, отвертки, напильники и прочие вещи. А это было огромной ценностью. Эсэсовцы запрещали нам иметь при себе инструменты, а то смастерим бомбу или еще какую пакость. Бен Гур послал Пепека отнести чемодан к нему домой, а жили мы по соседству. Ничего особенного в этом не было, терезинские улицы кишели людьми, и все что-то несли — мешки, чемоданы, сумки. И надо же такому случиться — Пепека остановил эсэсовец Хейндл и велел показать, что в чемодане. А Пепек немецкий знал плохо. Ему бы отвечать по-чешски, глядишь, и выкрутился бы. Сказать спокойно, что несет чемодан к начальству, но он стал что-то лепетать по-немецки и этим возбудил подозрение, ясно, что-то он скрывает. Пришлось открыть чемодан. Хейндл его конфисковал, а Пепека посадил на две недели в тюрьму.

Да, в Терезине была своя внутренняя тюрьма. Там было не так уж плохо — взять-то с нас все равно было нечего. Одно плохо: тех, кого сажали в тюрьму, отправляли в Освенцим следующим транспортом. И Пепек Эйснер попал на транспорт. Тысяча людей ожидала отправки в Женинских казармах. Я пошел прощаться с Пепеком. Плакал он, как ребенок, хотя мы еще тогда не знали, что такое Освенцим. Об этом я впервые узнал в конце войны, когда с востока в Терезин с „марша смерти“ вернулись несколько человек, они и рассказали, что тех, кто имел судимость в Терезине, сразу отправляли в газ. И вот тут его дочь, о которой Пепек мне так часто рассказывал. Окликнуть? Пока я думал, дочь Пепека, захваченная водоворотом толпы, пропала из виду, и поезд тронулся. Может, это и к лучшему. Зачем ей все это? Пусть лучше так».

— Все складывается удачно, — сообщил Михал, вешая шляпу на угол стула, — Петруша пробудет там два часа, я успею проводить вас в архив и вернуться.

— Забудьте про архив, пейте пиво! Оно, наверное, стало теплым. Жареный сыр сейчас принесут.

— Не стоило беспокоиться, — Михал отхлебнул из кружки и взглянул на рукопись. — Все еще на шестой странице?

— По-чешски быстрее не выходит.

Михал одним взмахом ножа раскроил на части тягучий сыр, покрытый жареной корочкой. Вот как нужно было поступать с этим продуктом, я же без сноровки ковырялась в нем вилкой.

«Ночью мы прибыли в Прагу. Первым делом я стал искать почту, чтобы послать телеграмму в Брно. Я всегда предупреждал телеграммой о приезде, не все любят сюрпризы, иные воспринимают их как посягательство на личную жизнь. Единственная почта, откуда можно было послать телеграмму, находилась на Индржихской. Пошел я туда и отослал телеграмму. Она пришла в Брно только в понедельник, когда я уже давно был дома. Поезда в Брно, как объяснили мне на Масариковском вокзале, ходят только с Вильсоновского. Пошел я туда. Улицы были еле освещены, но меня это не тревожило, я привык жить во тьме.

Иду по улице, которая ныне именуется „Площадью освобожденных заключенных“, как тогда называлась, не помню. Вдруг вижу: кто-то выходит из темной подворотни и направляется ко мне. Слабый свет мерцает на каске. Полицейский. Он спрашивает, что я здесь делаю, знаю ли, что запрещено выходить из дому после полуночи. Нет, не знаю, ни сколько времени, ни про запрет. Я только что из концлагеря, послал телеграмму домой, что еду. И полицейский добросердечно похлопал меня по плечу, отпустил и пожелал счастья. Слова его я давно забыл, но тон, которым он со мной говорил, до гроба буду хранить в памяти».

— Да, иногда одно движение способно изменить жизнь… — Михал следил за тем, где я нахожусь, что происходит в жизни его отца на данный момент. — Разрешите, продолжу вслух?

«Главное в любой ситуации — психологический настрой, — читал он учительским тоном. — Если бой — так бой, а значит — молниеносная реакция, твердость, любое „вольно“, любое проявление мягкости может привести к гибели. Так, в общем, я и жил все те годы, не позволяя себе такой роскоши, как проявление чувств. И тут этот полицейский — представитель государственной власти, враг номер один, который знает одно „запрещено — разрешено“, отпустил меня. Он говорил со мной как человек, как брат. У меня не было никакого сомнения в искренности его чувств, так притворяться невозможно. Слезы подкатили к горлу, и я заплакал».

— Мой слезный лимит исчерпан в детстве, — сказал Михал. — «Часто думаю, что эта встреча…» — поперхнувшись то ли пивом, то ли слезами, он громко высморкался, вернул очки на место и продолжил:

«…во многом повлияла на те решения, которые позднее приходилось принимать. Я остался здесь даже тогда, когда рухнуло все, что меня здесь удерживало; не уехал, хотя чувствовал себя чужим; я все равно считал Чехословакию своей страной, а себя чехом, хотя имел тысячу доказательств того, что „своим“ меня здесь не считают. Часто думаю, заслуга это или вина — как посмотреть — того пражского полицейского и тех нескольких слов, что он мне сказал. Ах, эти иллюзии!»

— Ах, эти иллюзии… — Михал махнул официанту. — Еще одно пиво, и едем.

— Я знаю, как добраться до архива. От вокзала на трамвае десять минут. Читайте.

На сей раз Михал со мной не спорил.

«На Вильсоновском вокзале было светло, гудела жизнь, демобилизованные ждали поезда, а может, им просто некуда было податься, народная дружина, солдаты, старушки, подремывавшие на лавках, девицы в модных платьях и с модными прическами прохаживались по перрону…

Я выяснил, что утром должен быть скорый поезд, который едет в Брно через Колин, Немецкий Брод и Йиглаву. Увидел трех немецких солдат с нашивкой „Австрия“ на униформе, таким манером они отделяли себя от немецких, которые до недавней поры были их лучшими друзьями. Простые солдаты из Вены! Я черкнул пару слов сестре и попросил одного из них передать письмо. Он пообещал, но обещание не выполнил. Видимо, в Вене его ждали неотложные дела и ему было не до письма.

Я очень устал, искал, где бы прилечь. Вернулся на Масариковский вокзал, лег на стол в багажном отделении, положил под голову портфель и уснул.

Ровно в шесть утра с Вильсоновского вокзал уходил скорый поезд. Народ брал вагоны приступом. Я был натренирован, я умел продраться сквозь любую толпу и стать первым в очереди. Так я оказался в купе, которое быстро заполнилось. Люди балаболили меж собой, но иначе, чем те, вчерашние, в общем вагоне. Не звучало радости, скорее все выставлялись друг перед другом, а один солидный, хорошо одетый мужчина страшно рассердился, что в купе до сих пор висят картины — пейзажи с немецкими названиями. Он достал из кармана перочинный нож, срезал со стен картины, выкинул их в окно, затем оглядел купе с победным видом, сложил нож, сунул его в карман и сел. Я не принимал участия в разговоре, но могу поклясться, что во время оккупации этот мужик весьма усердно лизал немцам задницу».