НАСТОЯЩЕЕ…

Поминки – всегда любопытное мероприятие, как, впрочем, и любое другое, когда смешиваются дела семейные и алкоголь. Когда с похорон Дианы я прихожу в «Полумесяц», Олли с пивом в руке выглядит уже более расслабленным, иногда даже посмеивается над чьей-нибудь фразой. Футбол по телевизору на заднем плане также создает своего рода нормальный фон для ненормального события.

Нетти тоже кажется более собранной, чем на похоронах. Она сидит на веранде «Полумесяца» с Эди на коленях, через две соломинки они пьют из бокала что-то вроде розового лимонада. Я рада, что наша с ней ссора не распространяется на моих детей. О Нетти можно сказать что угодно, но она преданная тетя. Мне нужно любить ее за это.

Патрик осушил по меньшей мере полдюжины кружек пива с тех пор, как я приехала на добрый час позже всех остальных, и, надо сказать, он выглядит немного потрепанным. Думаю, я не могу его винить. Я бы тоже не отказалась от пары кружек, но, учитывая, что приходится ловить и останавливать бегающих детей и выгонять их из-под столов, шансов у меня немного. Харриет и Арчи сбросили обувь и бегают по полам, где грязь вкупе с пролитыми напитками превратилась в клейстер. Скоро кто-нибудь разобьет стакан, кто-нибудь из детей наступит на него, и мы все отправимся в больницу. Вообще-то было бы облегчением выбраться отсюда.

– Привет, – говорю я Олли, обнаружив его у бара.

У него стеклянный взгляд человека, выпившего несколько кружек пива, и он кажется мрачным, но ведь сегодня похороны его матери.

– У тебя все в порядке?

«Помимо того, что это похороны твоей мамы, твой бизнес разваливается и мы разорены?» – хочется спросить мне.

– На самом деле, – говорит он, – я как раз думал, какую скверную сегодня сказал надгробную речь.

– Не такую уж и скверную.

Он склоняет голову набок.

– Да ладно.

Я обнимаю его за талию.

– Послушай, Дианы же тут нет, чтобы ее раскритиковать. Просто отпусти. Все было нормально.

Он открывает рот, чтобы ответить, но нас прерывает пожилая пара, пришедшая попрощаться. В то же время Харриет приходит сказать мне, что «Эди намочила штаны и тетя Нетти спрашивает, есть ли для нее запасные трусы».

– Я разберусь с трусами, – говорю я Олли.

Следом за Харриет я пробираюсь через толпу, поворачиваясь боком, чтобы протиснуться мимо людей. Мы с Харриет выходим на веранду, где Эди стоит совершенно голая, если не считать пары золотых сандалий. Подвыпившие взрослые улыбаются. «Как мило». Присев на корточки рядом с ней, Нетти вытирает ей ноги бумажными полотенцами. В этой сцене столько материнского, что я застываю как вкопанная. Мне приходится напомнить себе, что Эди – моя дочь, что я ее мать.

Звон ложки о стекло привлекает всеобщее внимание, и когда я поворачиваюсь, то вижу, что Олли взгромоздился на стул. Оставив Эди с Нетти, я стремглав бегу обратно в зал. Что за черт?

– Прошу всеобщего внимания, – произносит мой муж, когда я проскальзываю внутрь.

В зале воцаряется тишина, и я чувствую, как внутри у меня все сжимается. Олли – не из тех, кто произносит импровизированные речи, он из тех, кто планирует, репетирует, читает по заметкам. Я оглядываюсь в поисках поддержки, но вижу только Нетти, которая все еще снаружи и занимается Эди. Патрик стоит достаточно далеко у бара.

– Извините, что отвлек вас от выпивки и разговоров, – начинает он. – Я просто чувствую, что сегодня не все сказал о маме.

Один за другим люди шепотом заканчивают разговоры и поворачиваются к Олли. Взяв у проходящего мимо официанта бокал шампанского, я опрокидываю его залпом.

– Дело в том, что мама не была самым теплым и милым человеком на свете. На самом деле она была требовательной и жесткой. Если надо было убить паука или грызуна, угадайте, к кому мы шли? Я дам вам подсказку, это был не папа.

По залу разносится мягкий шорох смеха. Это меня немного успокаивает.

– Когда мы были маленькими, всякий раз, стоило нам присесть, мама давала нам мешок с одеждой для новорожденных, которую пожертвовали ее организации, и заставляла нас сортировать ее по размерам. Обычно мы ныли и протестовали, а она говорила, мол, в любой момент готова забрать у нас нашу одежду и заставить носить пожертвованные вещи, и посмотрим, как тогда мы запоем относительно помощи. – Тут голос Олли прерывается. – Помню, как однажды сложил маленькую белую вязаную кофточку и положил ее поверх груды одежды для новорожденных. Мама заметила ее и выдернула из кучи, сказав, что она в пятнах. Я сказал ей, что ее, вероятно, возьмут в любом случае, а она возразила: «Моя задача – не давать им то, что они возьмут в любом случае. – Олли идеально воспроизводит интонации Дианы. – Моя задача – дать им то, чего они заслуживают».

Он смотрит на меня, и я киваю. Идеально.

– С мамой бывало непросто, но отчасти это и делало ее такой замечательной. И это сделало ее спасательным кругом для многих людей.

– Да ладно, брось!

Голос, доносящийся из глубины зала, от стойки бара, оглушителен и непримирим. Все головы поворачиваются в ту сторону. Патрика, который возвышается над толпой на целую голову, найти нетрудно.

– Диана не была спасательным кругом, – говорит он, – она высасывала из людей жизнь.

Олли выглядит удивленным. Как и большинство собравшихся, он был настолько поглощен своей прекрасной речью, что не ожидал вмешательства. Я тоже удивлена. Все поворачиваются к Патрику. Я начинаю пробираться к нему, но людей тут столько, что я словно бы пробиваюсь сквозь лавину.

– Если мы будем честны, то признаем, что никто не расстроен ее смертью, все сюда пришли просто за дармовыми едой и выпивкой. А почему бы и нет? – Патрик замечает, что я пробираюсь к нему сквозь толпу. – Не утруждай себя, Люси, я закончил. – Он поднимает бокал. – За Диану. Пусть она побыстрей сгниет.

Он подносит бокал к губам и осушает одним глотком. Я оглядываюсь в поисках Нетти и вижу, что она стоит на пороге веранды. По ее щеке скатывается одинокая слеза.

ЛЮСИ

ПРОШЛОЕ…

Я фотографирую Харриет, спящую на больничной койке. Утренний свет ложится на нее пятнышками, и я чувствую, что слишком остро ощущаю, как он драгоценен. Если бы несколько дней назад все обернулось иначе, ее бы здесь не было, и я не принимаю второй шанс как должное.

– Как наш ангелочек? – спрашивает от двери Ингрид.

Ингрид – медсестра, под опекой которой находится Харриет. Она сама бабушка, как она с гордостью сказала мне несколько дней назад, ее внук по имени Феликс – примерно одних лет с Харриет. Возможно, именно по этой причине она делает для нас все возможное, даже покупает для меня латте в местной кофейне по дороге на работу, услышав как-то, как я обронила Олли, что терпеть не могу больничный кофе. С другой стороны, Ингрид, кажется, из тех, кто для всех делает чуть больше предписанного.