– Не знала. Очевидно, потому, что он живет в двадцатом веке. – Элли говорит, не открывая глаз. – А что дальше?

– Я жил в доме, где по стенам висели старые мастера, и только когда пошел в колледж и начал изучать историю искусств, понял, чтó мой отец собрал и унаследовал. Нам принадлежали картины, о которых писали в учебниках.

Разговор продолжается еще некоторое время. Элли негромко задает вопросы, Марти дает длинные ответы, стараясь вспоминать случаи из своей настоящей жизни, словно может восполнить этим многослойную ложь. Наконец Элли перестает задавать вопросы. Марти думает, что она уснула, и, дабы проверить свою теорию, спрашивает: «Я так нудно говорю, что вы задремали?» Она не отвечает. Шопен и рассказы о живописи довершили начатое пивом и пиццей. Марти сидит очень тихо, прислушиваясь к ее дыханию. Мороженое медленно тает на обшарпанном журнальном столике.

Через несколько минут он тихо кладет ложку и проходит коротким коридором в сторону ванной и спальни, ступая осторожно, чтобы не скрипнула половица. В ванной пахнет сырыми полотенцами, в ванне на сушилке висят трусики. Спеша прибраться, Элли забыла задернуть душевую занавеску. Есть что-то трогательное и печальное в ее простых хлопчатобумажных трусиках. Марти представляет, как она стирает руками в ванне. Заляпанное жиром белое платье с бисером обработано пятновыводителем и повешено на раковину. Марти вновь смотрит на трусики и тихонько задергивает душевую занавеску. Он боится воспользоваться унитазом, чтобы не разбудить Элли звуком сливаемой воды, так что выходит в коридор и заглядывает в спальню – узкую комнату, где на тумбочке у кровати горит одинокий ночник. Кровать не застелена, одежда валяется на полу, через приоткрытую дверь платяного шкафа видно, что он набит чемоданами. На потолке и одной стене – пятна от протечек. Он не может понять, как этот беспорядок соседствует с методичностью, которая нужна для реставрации картин.

Когда Марти возвращается в гостиную, Элли по-прежнему спит, откинувшись на спинку дивана, рот чуть приоткрыт. Марти подходит к мольберту и приподнимает край ткани в «огурцах». Долю секунды он думает, что увидит там де Вос, но нет, там начатый холст – имприматура в землисто-розовых тонах. То, что Элли закрыла пустой холст и не спрятала сохнущие трусики, что-то говорит о ней, но Марти не может точно понять что. Он опускает ткань, направляется к двери и, проходя мимо чертежного стола, видит нечто знакомое. Из-под угольного рисунка торчит полоска фотобумаги. Это отрезанный кусок не шире двух дюймов, но Марти узнает изголовье кровати и арабески на обоях собственной спальни. Кровать не застелена, подушки на виду, а по тени от изголовья на стене Марти догадывается, что снимок сделали поздним зимним утром, когда солнце освещает спальню с юга. Он кладет фотографию в карман и идет к двери, зная, что надо бы разбудить Элли – пусть закроет за ним дверь. Она проснется через несколько часов, разбитая. Но мысль, что кто-то среди бела дня фотографировал в его спальне, не дает успокоиться, и Марти в ярости выскакивает на лестницу.

Пройдя несколько кварталов, он наконец ловит такси. Когда они подъезжают к Бруклинскому мосту, перед ним открывается город – голландский аванпост на слиянии рек, остров, вырванный из плавучего сора истории. Всякий раз, когда Марти возвращается на Манхэттен, будь то после уик-энда в Хэмптонах или выставки в Квинсе, ему думается, как плохо он знает город. Да, он прожил тут всю жизнь, однако некоторые районы неведомы для него, как Конго. Подобно отцу, Марти любит ходить пешком, но ходит всегда на параллели Сорок второй улицы и к югу от Центрального парка. Иногда ему снится, что он выгуливает собаку по всему периметру острова, и Керреуэй пьет из обеих рек.

Гестер выключила в доме весь свет – ее всегдашняя форма протеста против его поздних возвращений, – и Марти вынужден подниматься по лестнице от лифта в полной темноте. Включить свет значило бы сознаться перед прислугой в моральном изъяне. Марти гадает, Гестер ли их предала, впустив в дом фотографа, когда они в январе отдыхали на Багамах. Хотя за прошлый год в доме побывали сотни людей, очень немногие были там при свете дня. Возможно, аппарат пронес в рукаве слесарь или настройщик роялей. Марти знает: если спросить Гестер, та сразу же уволится, поскольку у нее южные представления о чести. А если Гестер уйдет, жена будет дуться на него много лет.

Марти заглядывает в спальню. Рейчел лежит лицом к другой стене и вроде бы спит, Керреуэй свернулся у ее ног. Марти тихонько проходит по коридору в свой кабинет и закрывает за собой дверь. Наливает себе на два пальца виски, берет телефон и набирает номер с визитной карточки Элли. Та отвечает после шестого звонка.

– Извините, что ушел, не разбудив вас, – говорит Марти, глядя на подделку, прислоненную к книжному шкафу. – Я подумал, надо позвонить и сказать, что у вас дверь не заперта.

В трубке слышно ее полусонное дыхание.

– Я, наверное, задремала, – говорит Элли. – Извините меня.

– Извинения приняты.

Она сонно дышит в телефон.

– Я свяжусь с вами в ближайшее время, – говорит Марти.

– Я подготовлю вам список голландских художниц.

– Отлично. До встречи.

– Доброй ночи, Джейк.

Он кладет трубку и выпивает виски. Идет по коридору в спальню. В ванной надевает пижаму, вешает одежду на дверь. Вынимает полоску фотобумаги из кармана брюк и, держа ее между пальцами в лунном свете, идет в спальню. Фотограф стоял в изножье кровати спиной к окну. Марти смотрит на пустую стену над кроватью. Днем можно рассмотреть бледный призрак картины на фоне чуть более темных из-за грязного городского воздуха обоев. Картина провисела здесь сорок пять лет. Когда-то здесь была комната отца – он не женился второй раз и все годы своего вдовства спал один под конькобежцами и девочкой на опушке у замерзшей реки.

Рейчел что-то бормочет, не поворачиваясь к нему. Сперва он думает, что она разговаривает во сне, потом звуки с опозданием собираются в осмысленную речь.

– Ты очень поздно сегодня. Как джаз?

– Фредерик всех нас напоил, и я не заметил, который час. Играли несколько приличных квинтетов, ничего особенного.

Она поворачивается, и собаке приходится перелечь.

– Чем от тебя пахнет?

– Это ведь андерграундный клуб. Табачный дым и потные музыканты.

Марти садится на кровать, убирает полоску фотобумаги в тумбочку.

– Нет, что-то другое, – говорит Рейчел. – Не пойму что.

– Мне пойти в душ?

– Если тебе не трудно.

– Нисколько не трудно.

– Пахнет как старая малярная краска. Как будто ты был у кого-то на чердаке.

– Странно. Извини, что разбудил.

Марти идет в ванную и закрывает за собой дверь. Включает в душе самую горячую воду, какую может выдержать, намыливается под обжигающей струей и моет голову, освобождаясь от спертого воздуха в квартирке Элли.

Неделя тумана и мороси. Корнелис Грун сидит в чайной комнате, лечится от ломоты в суставах и меланхолии домашними средствами и цейлонским рассыпным чаем, который покупает у аптекаря. Мефрау Стрек ходит с лаковым подносом по лабиринту огромного дома, носит лекарства хозяину, сидящему у жаркого очага. Вино с хиной, настойки алоэ и шафрана, анисовую воду от озноба. Каждый день ровно в полдень он кладет в рот кусок сахара и тянет теплый целебный чай. Во вторую половину дня Сара сидит с ним в душной комнате и выслушивает бесконечные жалобы на здоровье. «У меня кости как из льда» – его любимое выражение. Грун рассказывает, как был морским торговцем, как болел оспой, золотухой, цингой. «Вся моя конституция изменилась, – говорит он, глядя в окно, – как будто все мои телесные жидкости превратились в водянистую кашицу». Сара пытается подбодрить его рассказами о том, как готовит холсты для намеченной работы. Томас ей помогает – сколачивает подрамники, растирает пигменты, проклеивает выписанный из Харлема холст. Но Корнелиса, когда тот не в духе, ничто не радует. Он вспоминает прежние хвори и переживает их заново – распухшие суставы пальцев, обморожения. Весь дом заражается его настроением. Томас говорит, что даже лошади хандрят. Краснощекая мефрау Стрек в тоске готовит любимые блюда Груна, словно выполняет епитимью: баранину с мятой и сливами, рубленый говяжий язык с зелеными яблоками.