– Так вы любите родину, Наташа? Мы с моим товарищем Мосиным, он афганец, замечательный человек, задумали автопробег от Дальнего Востока до Москвы. Чубайс нам обещал помочь, издательства нам дадут книги. Нужна ваша помощь!

У Мариэтты все кругом были удивительными и талантливыми, она видела и извлекала из человека то главное, что делало его таким, она обладала такой невероятной верой в людей, что и сами эти люди рядом с ней вдруг становились лучше, умнее, талантливее.

Конечно, и во мне Мариэтта видела то, что я сама о себе не знала. И конечно, я сделала все, что могла, чтобы помочь с организацией лекций и встреч и в Кировской области, и родном универе, и в библиотеке.

Она звонила с дороги и голосом командира полка рапортовала, сколько они проехали, как велика Россия и какие замечательные кругом люди, особенно дети.

– Наташа, а давайте я заеду в какую-нибудь школу Кировской области? Какие там есть школы по дороге?

О Господи?! Какие школы? Как их найти? Через день? – все вопросы существовали только для меня, но не для великого плана Мариэтты. Школу нашли в городе Слободском, помогали мне в этом все, начиная с подруг и каких-то дальних людей до студентов моего научного кружка. И все сложилось и получилось так, как она мыслила.

В универе, где Мариэтта обещала говорить о Булгакове, она, конечно, стала говорить о том, что было ей важно сейчас – о судьбе России. Она прошлась по советскому образованию, рассказала про годы в МГУ, про Ельцина и Гайдара. После лекции на меня обиделись все коллеги: кто-то в эти годы учился в МГУ и гордился своим образованием, которое Мариэтта так смело развенчивала, кому-то показалось, что она говорила не о литературе, а о политике, наконец, кто-то написал ректору донос, ректор вызвал декана, декан меня, и я на полном серьезе писала объяснительную записку на тему, как могло случиться, что в стенах Кировского педагогического института, носящего имя В.И. Ленина с согласия самого вождя, дали выступить известной антисоветчице Мариэтте Чудаковой. Зато студенты были в восторге! Она говорила о том, о чем все молчали, щедро раздавала книги, верила в будущее, которое построят эти студенты, а не их тугодумы-преподаватели.

Но когда через несколько лет Мариэтта снова решила приехать в Киров, уговорить мне удалось только любимую Герценку, где не испугались дать трибуну Чудаковой. Тогда Мариэтта узнала о строительстве памятника Дзержинскому и решили поехать по селам Кировской области, чтобы рассказать людям, кто такой был Дзержинский. Вот да! Она собралась ехать прямо в бывший Вятлаг, чтобы детям и внукам охранников, у которых портрет Дзержинского висел все эти годы, рассказывать о репрессиях и большом терроре. Мне было очень страшно за нее, маленькую, бесстрашную, не знающую запретов и препятствий. Я тогда очень мало чем смогла помочь, что-то мямлила в трубку про отсутствие контактов в этих местах. Тогда Мариэтта позвонила губернатору. Она уже не была членом совета при президенте России, но она была академиком и так и сказала секретарю:

– Передайте губернатору, что звонит академик Чудакова, и что если мне не дадут выступить перед детьми из многодетных семей и подарить им книги, то все газеты узнают, что в Кировской области губернатор не дал академику Чудаковой подарить детям книги.

И опять у нее все получилось. Она говорила с детьми, с их родителями, которым никто бы никогда так бескомпромиссно и честно не стал говорить о больной истории их страны и их близких.

Мариэтта была бы отличным хирургом, рука бы ее не дрогнула. Для истории России она была таким хирургом, вскрывающим боль и страх нескольких поколений, простым языком рассказывающим то, о чем мы до сих пор не научились говорить.

В последний раз мы виделись, когда я уже переехала в Москву, делала литературную школу и по уши ушла в бизнес.

– Наташа, вы должны вернуться в науку! помяните мои слова! – Мариэтта сидела на крошечной, заваленной бумагами кухне. Она угощала меня сладким красным вином из пластиковой бутылки, она рассказывала о своих последних задумках. Ей было нужно столько всего доделать и дописать. Старость очень странно коснулась ее: сморщила лицо, сделала уши большими, а глаза пронзительными прожекторами внутреннего атомного реактора. Но душа ее была юной, мозг ее думал ясно и четко, воля ее не дряхлела и не старела. Помню, как мы с Машей бежали за ней по ВДНХ, без шансов догнать. Она летела стремительно, мы почти бежали следом.

Последний разговор был где-то год назад. Она позвонила и спросила: считаю ли я ее своим другом. «Потому что я считаю вас, Наташа, своим другом!»

Я очень надеялась приехать к ней снова, мы обсуждали с Машей съемки, конечно, когда пандемия утихнет, потому что очень же страшно было рисковать ее здоровьем. Мариэтта полтора года провела дома, чтобы не подхватить эту заразу. И вот Коммунарка, 13 дней сводки Маши, полная невозможность понять, что Мариэтта может уйти. Это так на нее не похоже. Так не вяжется с нашими планами, с ее энергией. И хочется что-то сделать, не ныть и не мямлить, а сделать что-то, сопоставимое с ее масштабом.

Александр Осовцов

С Мариэттой Чудаковой мы не были друзьями, мы были хорошо знакомы и, понятно, одинаково оценивали какие-то базовые вещи, те, которые позволяют нормально общаться и не чураться друг друга, но при этом мы почти в каждом разговоре, в том числе на фб, обычно спорили и не могли прийти к общему мнению. Я сегодня долго не мог сформулировать, что я хочу сказать в память о ней, и вот сейчас понял. Мариэтта Омаровна была из той всегда редкой, а теперь и вовсе уходящей породы людей, с которыми можно спорить без малейшего риска услышать что-то обидное, определенно и открыто не соглашаться, будучи уверенным, что и в глаза, и за глаза твой собеседник скажет одно и то же, и при этом не скажет ничего, что сможет испортить тебе удовольствие от беседы, от общения.

Светлая память умному, очень содержательному и чрезвычайно порядочному человеку.

Александр Острожский

Мы встретились всего три раза, но разговаривали долго и обо всем. При записи для фильма “Master and Stalin” Мариэтта Омаровна затронула тему влияния личности одного человека на судьбу других людей, рассказала о том, что бывали случаи, когда один разговор между заключенными в тюремной камере радикально менял