Ты всегда была со мной, рядом всю мою жизнь, поддерживала, оберегала, направляла, согревала.

И вот теперь тебя нет, и я – одинокий островок в огромном холодном океане.

И только теплится надежда на будущую встречу – может, там мы сможем найти друг друга и снова будем вместе всегда твоя Инка

Энсли Морс / Ainsley Morse

(Дартмут-колледж)

Вот небольшой текст про единственную мою встречу с Мариэттой Омаровной.

С Мариэттой Омаровной мне выпало счастье встретиться только один раз, летом 2016го, в связи с работой над англоязычным изданием теоретических эссе Тынянова (которое во многом опирается на знаменитый ПИЛК). Мариэтта Омаровна любезно согласилась на воспроизведение / перевод ее (с Чудаковым и Тоддесом) комментариев и еще согласилась на встречу. На встречу я пошла с трепетом: помимо того, что это живая легенда, я еще поняла из прочтенных статей и книг, что Мариэтта Омаровна очень требовательный и бескомпромиссный человек, и я чувствовала себя страшным самозванцем, далеко не достаточно начитанным в области русского формализма (и не только). Мариэтта Омаровна действительно сразу начала говорить по делу, спрашивала про наше издание, его структуру и содержание и т. д., и любезно похвалила нас (переводчиков) за труды. Потом мы как-то перешли на бытовые темы, говорили в том числе и о детях, и когда мне пришлось побежать уже домой к ребенку (дочке тогда было год и три месяца), Мариэтта Омаровна сказала неожиданные, очень теплые слова поддержки в связи с тем, что я ее все еще кормила грудью. Обо всем она говорила решительно, серьезно и заодно с добрым чувством юмора, и я ушла от легенды немного как с Олимпа, немного как с кухни.

Андрей Немзер

В своей стране

«Она не хотела быть падчерицей века в своей стране. И понятно, что этот тип сознания обострял внутреннюю жизнь и поведение». Так писала Мариэтта Омаровна Чудакова о Сарре Владимировне Житомирской. И еще о ней же: «Воля к достижению больших и некорыстных целей – не частая добродетель в российской реальности. Когда с этим качеством соединяются талантливость натуры, яркие способности, почти сверхъестественная работоспособность и полное отсутствие чувства жалости к себе, замененного самоотверженностью, – результаты ожидаемы». Предисловие к замечательным воспоминаниям С.В. «Просто жизнь» (М.: РОССПЭН, 2006; увы, книга увидела свет через три с лишком года после смерти автора) называется «Роль личностей в истории России ХХ века». Мне не по силам найти иные слова для того, чтобы передать свое понимание личности Мариэтты Омаровны и ее роли в истории России ХХ и XXI столетий.

В том же предисловии М.О. писала о том обширном слое, которому принадлежала С.В., о тех людях, что в сталинскую эру, оставаясь на свободе, каждодневно несли непосильные нагрузки, все более и более сознавая их «как долг, как высокую миссию, как нигде не записанное, не объявляемое вслух обязательство – перед собой и перед культурой. Мало того – они все больше понимали, что делают нечто, что не нужно государству и чему оно поэтому чинит препятствия – с разной степенью жесткости и жестокости в разные периоды. И продолжали делать. <…> Можно назвать это подвижничеством, но можно оставить и без всякого именования. Эти люди не искали себе определений».

Думаю, М.О., чувствуя больше, чем благодарность, к лучшим из «старших» – кровную с ними связь, не ради красоты слога указала на необязательность (то есть какую-то в этом случае недостаточность) высокого слова «подвижничество». Здесь слышится предостережение, обращенное к тем, кто решится писать о самой М.О.: лучше бы без «определений».

М.О. не раз и не два называла себя историком русской литературы, преимущественно 1920–30-х гг. Помня о некоторых проговорках (устных и мерцающих в опубликованных работах), рискну предположить, что выбор профессиональной стези был обусловлен читательской страстью, любовью к словесности, завладевшей М.О. в детстве и окрепшей в отрочестве. Восхищение мощью (волшебством) слова, строящего неповторимые поэтические миры, ощущается в каждой работе Чудаковой, прямо посвященной литературе, и так или иначе сказывается в сочинениях на другие темы. Велик соблазн сказать, что «главным» исследовательским объектом М.О. были именно слово писателя и разворачивающийся из него поэтический мир. Проблема в том, что «главное» не могло быть постигнуто и истолковано само по себе. М.О. твердо знала, что литературные тексты создаются конкретными людьми (обретающимися в конкретных исторической эпохе, среде, культурной традиции), о людях (даже в пейзажной лирике или «зауми») и для людей (вне зависимости от того, что думает о «прагматике» сочинения его автор).

Убежденность в том, что писатель – личность, делало для исследователя неизбежными биографические штудии, реконструкции социального, политического, общекультурного, литературного контекстов, аналитическое освоение истории языка (ибо – как неоднократно повторяла М.О. – поэзия есть его высшая форма). Разумеется, многолетняя целенаправленная фальсификация большевиками новейшей отечественной истории придавала проблеме особенную остроту: извлекаемые из небытия стихи и проза прежде запрещенных (зачастую прямо убитых властью или доведенных ею до довременной смерти) оказывались для изрядного числа новых читателей (включая лучших! и даже алчущих истины профессионалов), мягко говоря, не вполне понятными, а охотников до истолкования текстов «реабилитированных» авторов в нужном (допустимом, приемлемом) духе находилось предостаточно. (Как это делалось, к примеру, с Зощенко и Булгаковым, можно узнать из беглых замечаний в работах М.О. конца 1980-х–2010-х гг. и постскриптумов к работам более ранним.) Полагаю, однако, что, если бы в юности М.О. решила заниматься Державиным, Батюшковым, Полонским или Тургеневым, к середине 1950-х изученным все- таки лучше (= оболганным меньше), чем писатели первой половины ХХ века, работала бы она точно так же, как при сделанном ею в реальности выборе. Ибо большевистское переписывание истории и литературы не знало временных границ, а общее движение культуры в целом и филологической мысли в частности требовало новой работы с огромным массивом дореволюционной словесности.

Вопрос о понимании исследователем текста (писателя, литературной эпохи, национальной словесности как целого) сцеплен с вопросом о передаче добытого «знания». Если считаешь важным, чтобы слово писателя (его весть о мире и человеке) досягнуло «читателя в потомстве», современника исследователя (обогатило и укрепило его душу, придало сил, помогло жить), необходимо сделать для него внятным и обретенный тобой «смысл».

А для того необходимо настроить читателя на должную волну, радикально перестроить контекст, отменить ту незаметную, но действенную ложь, что подменяет словесность, искусство, историю теми или иными муляжами. Для того были написаны «Беседы об архивах» (М.: Молодая гвардия, 1975; 2-е изд. – 1980), книга, «популярно» объясняющая каждому ее читателю, что лично он, его родные, друзья, знакомые