А Фредерик блаженствовал. Сдергивал с постели простыню и на ней по десять раз кряду крутил один и тот же фильм. А так как я уже на первом просмотре засыпала, он потом еще десяток раз подряд пересказывал мне сцену, где Дитрих погибает, прикрыв грудью Стюарта, который успевает выхватить свои пушки, и как потом она, уже умирая, обалденно трогательным жестом стирает с губ свою поганую помаду. Когда же я ему неосторожно напомнила, что простыня существует не только для того, чтобы висеть на стене, он битый час со мной не разговаривал. И открыл рот, только чтобы сообщить, что меня, тварь неблагодарную, судьба наградила прославиться на самом великом поприще, а я только и делаю, что его оплевываю. Актриса я дерьмовая, это, мол, он сразу понял, но зато природа меня не обидела: и этот чертов прищур дала, чертовски соблазнительный, и сиськи, от которых пленка лопается, и ляжки, что для любого счастье, чтоб его ими удавили, да еще шикарную задницу, порочно натягивающую юбку. И вообще, если бы так и продолжать называть фильмы моими органами чувств и частями тела, то мне на всю жизнь хватило бы только тех, которые разрешила бы цензура. В кино это важней таланта, ничего уж не поделать. Короче говоря, по его словам выходило, что я полная идиотка.

После его речи я замолчала и молчала до тех пор, пока он не понял, что погорячился. Таким льстивым-льстивым, таким нежным-нежным голоском он принялся меня уверять с фальшивой кротостью, что во всех искусствах он полный профан - ничегошеньки не смыслит ни в музыке, ни в литературе, ни в домашнем растениеводстве, единственная его страсть - это кино. Он не виноват, так уж вышло. В тот миг, когда какой-то там дерьмовоз прибыл на вокзал в Ла-Сьота, он прозрел.

Что вы на это скажете? Чтоб не предстать в его глазах уж слишком большим ничтожеством, я так и не решилась спросить, из которой моей чепуховины была та Ла-Сьота. Потом справилась у Матье. Век буду помнить это чертово название, из-за которого вся моя жизнь пошла наперекосяк. Но, честно говоря, из всей этой кучи хлама, которую Фредерик ни за какие коврижки не позволил бы мне не только сбросить за борт, но хотя бы выкинуть из каюты, была одна неплохая штуковина. Сценка из второй части фильма "Глаза", когда тот самый гад пытается меня изнасиловать на гумне: силы у меня уже на исходе, а на помощь не позовешь. Всякий раз, когда он смотрел эту сцену, я считала своим долгом тут же сыграть ее живьем. В точности как на экране, с тем же безумным взглядом. Конечно, на пару с Фредериком. А потом начиналось что-то обалденное.

В Габоне, в Либревиле, вдобавок к нашей швейцарской тряпке подвесили еще одну - сине-бело-красную с лотарингским крестом. Только для того, чтоб я больше прославилась. Так она и проболталась до конца плавания. Фотографию, где я чмокаю ее взасос, словно проглотить собираюсь, одетая в моряцкий блин с помпоном и морское трико, позволяющее полюбоваться на ямочку на правой ягодице, уж наверное вам приходилось видеть в приемной у дантиста или в парикмахерской. Ведь тогда все журнальчики принялись дружно мусолить мою жизнь почти так же, как потом, после удачного вольта при награждении Хепберн. Так вот, на ней можно разглядеть и Фредерика. Там в глубине, прямо над корейцем, который с трудом сдерживается, чтобы не заржать, - иллюминатор. А в нем виднеется, хоть и нечетко, рожа Фредерика. Он всегда любит поглазеть куда не следует.

Никак не могу понять, почему все мужики такие болваны, даже самые умные из них. Наверно, раз сто мне приходилось неожиданно возвращаться в каюту: забывала там пилочку для ногтей, какую-нибудь другую мелочь. Так вот: в ста из ста я обнаруживала Фредерика прилипшим к родному иллюминатору. Причем в девяноста прямо перед его носом маячила задница Толедо или Бесси. Не важно, которая из двух, главное, чтоб она, согнувшись в три погибели, драила палубу, демонстрируя свои крошечные трусики, чуть не лопающиеся по шву. В оставшихся десяти не знаю уж точно на что он глазел, но думаю, что на Эсмеральду, которая, выставив зад, в очередной раз шарит по палубе в поисках своей дерьмовой сережки. Готова побиться об заклад: ставлю свою рубашку против вашей. Но не советую: останетесь с голым пузом. В жизни я не встречала бабы, которая бы так часто теряла серьги. Если вам как-нибудь взбредет взобраться на вершину Гималаев и там вас угораздит отыскать сережку, не теряйтесь: в конверт ее и в ящик, адреса не надо. Самый придурковатый почтальон на ощупь сообразит, что это за штуковина, и отнесет прямиком Джиксовой психичке.

Все мужики - козлы. Будь любая грымза, которой даже мой дедушка бы побрезговал, хотя он-то как раз в этом толк знает, все равно станут глазеть на ее задницу. Ничего уж тут не поделаешь. Такова их природа. Впрочем, меня даже не слишком бесила Фредерикова придурь. Я ограничивалась тем, что иногда между делом сообщала ему, что он онанист несчастный, половой психопат, вонючий извращенец, отбивала кулаки об его руки, которыми он трусливо прикрывал свою лживую глотку, да еще пыталась ему залепить знаете куда своей лакированной лодочкой на остром каблучке. Ну а под конец, конечно, топтала очки.

Вы спросите, на что же он глазел на том прославленном фото. Обалдеть, но он глазел на мою задницу! Что, не чокнутый? Она ведь в полном его распоряжении все двадцать четыре часа в сутки, пожалуйста, сниму трусики - и разглядывай на здоровье со всех сторон, сколько влезет. Причем я готова, делай с ней все, что хочешь, разве что дуть в нее не стоит. Так нет же, ему надо подглядывать тайком, дрожа от нетерпения, дожидаться, пока мое трико задерется, оголив ямочку на правой ягодице. Вы-то сами понимаете мужичков? Для меня это темный лес, голова идет кругом.

Ангола, Луанда. Уродство. Пальмы, урны. В День независимости мы огибали мыс Доброй Надежды. Я это точно помню, потому что в тот же день был юбилей и у Фредерика. В тридцатник, глаза его бесстыжие, заглядывает бабам под юбки. Когда мы пристали в Порт-Элизабет, я преподнесла ему подарок - еще десять фильмов, включая "Марию Антуанетту", которую он и так знал наизусть, и "Женщин". С тех пор он дни и ночи напролет донимал меня Нормой Ширер. Совсем от нее свихнулся. За год до того я познакомилась с мисс Ширер на какой-то вечеринке, куда забежала минут на десять, и та меня удостоила парой приветливых слов. Угораздило. Фредерик меня заставил столько раз повторять эту пару слов, причем еще требовал один в один передать интонацию - так разукрасить те десять минут живописными подробностями, что вечеринка мне до сих пор снится в ночных кошмарах - просыпаюсь в холодном поту. К тому же Мария Антуанетта во весь рост вовсе не коротышка. Целая башня коробок. Бедная Бесси, очищая от них мою ванную, заработала люмбаго. Ист-Лондон, Дурбан, Лоренсу-Маркиш описывать не стану. Пальмы, урны, только названия меняются. Уж не помню, на каком Богом забытом берегу наши решили устроить сафари, а Джикс по-быстрому смотался на самолете в Америку На "Пандоре" остались только мы с Фредериком и несколько надежных морячков. Никогда еще за все время этого поганого плавания мне не было так хорошо. Теперь Фредерик мог сколько влезет слоняться по палубе, трепаться с парнями, удить с ними рыбу. С тех пор как наши отвалили, мы с Фредериком только и занимались тем, что плавали, катались на водных лыжах, а обедали в сарайчике на берегу, где не было даже электричества. Я вообще люблю есть при свечах, чтобы было как в церкви. В детстве мне казалось, что это шикарно. В том трактирчике, освещенном сотней маленьких свечек, я робела больше, чем у "Максима". Назывался он "Поворот колеса" Хозяин был француз с железным обручем на шее, совсем как Строхейм в одном фильме, только в отличие от него одетый в отрепья, как все в этом захолустье.