– Почему, если ты взрослая девочка, спишь с папой? Тогда уж спи со мной, – приставал он ко мне.

Его это очень забавляло, он отодвигался на край кровати и показывал мне на свободное место. Раньше со мной никогда и никто так себя не вел. Страшно не было, я думала, он просто глупый.

– Если ты такой взрослый найди себе девушку и живи с ней, а не спи на кровати, предназначенной твоему отцу. Честнее будет.

Его, видимо мои ответы злили. Он начинал метаться по комнате и кричать:

– Мала еще меня учить, сопля голландская.

Слушать это было неприятно, я отворачивалась и брала в руки книгу. Он обычно или успокаивался, или уходил гулять. Но однажды подошел, взял меня за руку, развернул лицом к себе и, нагло глядя в глаза, заявил:

– Ты мне надоела. Раз такая самостоятельная, снимай свою страшную одежду и покажи, что у тебя есть, а я тебе покажу, что у меня, или раздену силой.

Он был, конечно, сильнее меня, но во мне вскипела ненависть. Он показался мне животным, противным, грязным. Будь у меня револьвер, я бы в него выстрелила.

– Если не перестанешь, я все расскажу папе, а он не станет разбираться, я его знаю. Он просто тебя убьет, ему часто приходится стрелять в людей, а ты и на человека не похож.

Мы стояли друг напротив друга. Сергей он тяжело дышал, а я замерла. Казалось, что между нами выросла стена, через которую ему никогда не переступить, потому что он трус. Даже я чувствовала его страх. Такой готов обидеть слабого, но не готов за это отвечать.

– Ладно, я пошутил, мы же друзья. А отцу не говори, зачем нам неприятности. – Он почесал голову, сморщился, взглянув на меня, и вышел из комнаты.

Я с трудом перевела дыхание. Душа у нас не было, и папа меня водил в баню, мыл меня, и я не видела в этом ничего плохого. Но раздеться перед посторонним унизительно. Я поняла, что мужчины бывают разными, некоторые способны унижать, и решила, что всегда буду с этим бороться, сражаться за справедливость.

Мы вскоре уехали, и я ничего папе не рассказала, а то бы дело плохо кончилось. Перед отъездом я заболела воспалением легких, и мы не успели в Ленинград на День Победы. Лица и души переполняла радость, у папы всю дорогу было отличное настроение. Пока мы ехали в поезде, он играл на баяне, а я пела все песни, какие знала, «Темную ночь» просили на бис, а «Мурка» вызывала общее веселье. С нами ехали военные, раненные, женщины, дети, но все эти люди были вместе, их объединяла радость победы, ожидание светлого завтра и еще более светлого послезавтра.

Жизнь быстро вошла в привычное русло. Папа утром уходил на работу, мама тоже. У меня были каникулы, я водила Веру в детский сад, иногда она оставалась со мной. Мы с ней гуляли. Наш дом уцелел, а дом напротив каждый день приходили ремонтировать пленные немцы. Раньше я думала, что они все одинаковые, но оказалось, что только некоторые из них настоящие фашисты. Эти смотрели с ненавистью, все время озиралась, а многие были миролюбивые, с радостью принимали помощь. Люди приходили, делились с ними продуктами, а кто и вещи давал. Нет в нашем народе жестокости, доброта есть, великодушие.

Звонит телефон. Он стоит на тумбочке в коридоре, никто не подходит. Часы с огромным раскачивающимся маятником показывают уже половину одиннадцатого. Папа на дежурстве, мама приходила с работы, сказала, что уйдет ненадолго, скоро вернется. Звонок продолжает дребезжать. Иду, внутри почему-то беспокойно.

– Алло, я вас слушаю.

– Нина, а почему Дора не подходит к телефону? – Напряжение в папином голосе передается мне, но я себя успокаиваю и стараюсь говорить ровно:

– Добрый вечер, папа. Мама ненадолго вышла, скоро будет.

Папа молчит, потом приказывает:

– Ложись спать.

Короткие гудки.

Папа редко звонит со службы, это не приветствуется. Но если он позвонит еще раз, и мамы не будет дома, начнутся гром и молния, или того хуже. Мама уходила в хорошем настроении, в красивом платье, которое сама себе недавно сшила. В такое время у подруг она не задерживается, остается Павел Семенович. Он живет недалеко, если бегом, минут десять. Мы ходили к нему в гости, все вместе, да и он к нам заглядывает, как друг семьи, помогал в трудное время маме с Верой. Но сейчас в эти объяснения верится с трудом.

Быстро одеваюсь, второго звонка я не переживу. На улице достаточно светло, белые ночи, но прохладно. Хорошо, мама перешила мне из папиной шинели пальто, оно тяжелое, но теплое. На улицах безлюдно, стук моих каблуков разлетается эхом, тук-тук-тук, но сердце бьется гораздо чаще, струйки пота сбегают по лбу. Если б не густые брови, глаза бы уже щипало.

Дверь в парадную тяжелая, открывается со скрипом, опять четвертый этаж, но здесь лифт, поднимаюсь. Кнопок несколько, какую нажимать, не знаю. Так, инициалы П.С., есть Воронов, давлю звонок.

Дверь сразу открылась, мама стояла в пальто, за ней маячил Павел Семенович.

– Нина, что случилось?

– Потом объясню, надо торопиться.

Мы припустили по ступенькам вниз, я забыла о лифте, а мама бежала за мной. Выскочили на улицу.

– Да что все-таки произошло, Нина?

Я не останавливаясь и не оборачиваясь, выпаливаю:

– Звонил папа, спрашивал, где ты, я сказала ненадолго вышла, не знаю, что будет, если он позвонит еще раз, а тебя не будет дома.

– Я могла быть у тети Маруси, немного задержалась, ничего страшного.

Я не понимаю, зачем мне все это слушать, во всем этом участвовать, да еще и оправдываться. Неприятно видеть рядом с мамой этого Павла Семеновича, как будто он отнимает у меня что-то мое или даже часть меня.

– Почему ты молчишь? Знаешь, он мне рассказал про свои отношения с молоденькой женой офицера, а ты мне ничего не писала.

Жесткости в ее голосе уже нет, но и тепла не чувствуется.

Я почему-то знаю, что надо обязательно как можно быстрее добежать домой, поэтому ничего не говорю, берегу дыхание, и мчусь изо всех сил. Мама обгоняет меня, открывает двери, мы влетаем в комнату – тишина, телефон молчит.

– Быстро раздевайся и ложись в кровать.

Все только и могут, что мной командовать. Форточка была открыта, с улицы послышались быстрые шаги, хлопнула дверь парадной. Теперь уже мы обе торопливо срывали с себя одежду. Мама успела затолкать тряпки ногой под кровать до того, как дверь в комнату открылась, и мы обе юркнули под одно одеяло на родительской кровати. Хорошо, что мы не включили свет, когда пришли, только в коридоре горела лампочка. Мы притаились в темноте, а папа застыл в дверном проеме, как на ладони. Лицо у него было белее простыни. Он постоял немного, затем вышел и закрыл дверь.

Вера разбудила меня, забравшись ко мне на оттоманку. Мама говорит, что она турецкая. Все подушки снимаются, ими удобно бросаться, но сейчас хочется Верке поддать за то, что зажимала мне нос. Родительскую кровать отделяет ширма. Папа спит, вещи аккуратно на стуле. Значит, мамы нет, иначе она бы убрала их в шкаф.