– Здесь каждый предоставлен сам себе. Просто расслабься. Если будет неинтересно, немного посидим и уйдем.

Наше появление никак не отразилось на обмене впечатлениями о прошедшей у кого-то вечеринке, обсуждении чудаковатых университетских преподавателей, рассказе о поездке Наташиного папы за границу.

Комната, где мы расположились, впечатляла простором и убранством – колоннами, старинными люстрами и картинами. Квартиры, в которых мне доводилось жить, отличались сжатыми пространствами и простой мебелью. А здесь летучий воздух подхватывал голоса и разносил их в разные стороны, порождая легкое эхо. Чтобы понять, как бедно живешь, требуется немного – увидеть, как живут богато. Меня открытие не расстроило, но потребовало время на адаптацию.

Беседа плавно перетекла на общих знакомых из Политехнического института. Речь зашла о странных молодых людях в шинелях, играющих современную музыку. При этом никто не видел, в чем пришёл я, и мне стало понятно, что обсуждают моих друзей. Наташу этот разговор явно занимал.

– Юношу, который носит шинель, а летом ходит босяком, зовут Шканд. Необычная фамилия, да. Он играет на басу, порой бывает довольно экстравагантен, но вообще очень искренний и добрый парень. – Подобный пассаж в устах доселе молчавшего незнакомца привлек всеобщее внимание.

– Ты тоже учишься в Политехе? – поинтересовалась Наташа.

– Нет, мы часто проводим вместе свободное время.

– Ты играешь в их группе?

– Не играю, выступаю в роли ведущего.

– И как, интересно?

– Собирается много людей, энергия пронизывает зал, иногда взрывая его. Заполняя паузы, важно не потерять набранную скорость. Непростая задача, но интересная.

Наташа отошла к необычному проигрывателю – черное с хромом основание, стеклянный верх, множество кнопок. Нажала одну из них, задвигались механизмы, автомат установил выбранную пластинку, и пространство наполнилось объемным звучанием.

– А актерская профессия тебя не привлекает? – Наташа присела напротив меня.

– Привлекала, теперь уже нет. Скажи, а у тебя не возникало желания продолжить семейные традиции?

– Не знаю, может быть. Учусь-то я на факультете журналистики, но чем буду заниматься, бог весть. В настоящее время предпочитаю веселиться и радоваться жизни. Планы строит скорее папа, чем я.

Тут к Наташе подошла Лена, и они ненадолго исчезли. Подали чай с пирожными. Девушки вернулись. Наташа взяла эклер, изящно приоткрыла губы и лизнула лакомство кончиком языка, а затем, озорно глядя в мою сторону, нежно укусила. Часть крема выдавилась и поползла у нее по подбородку. Хозяйка расхохоталась и потянулась за салфеткой.

– Мне нужно заскочить домой. Если ты не против, давай уйдем по-английски, – попросила Лена, осторожно потянув меня за руку.

Мы выскользнули из гостиной, спустились на первый этаж, оделись, нас проводили. Белый снег кружился над головой, таял на Лениных горячих щеках, цеплялся за ресницы, уставшие от ожидания встречи губы сливались воедино.

Приехали родители. Комната двенадцать метров в общежитии, кровати вдоль стен. Вспоминаю, как жили в подобной обстановке с папой. Десять лет прошло, а ничего не изменилось. Но главное, конечно, что нет войны, а в кровати лежит сын, Володя. Елена Константиновна попросила так назвать. Она-то молчит, но я догадываюсь, что это в честь первой любви, пронесенной ею через всю жизнь.

Юра повел родителей показывать город. Они после окончания войны никуда не выезжали, и для них это глоток свежего воздуха. Остались позади бессонные ночи, когда мама просыпалась от каждого шороха, когда стук в дверь мог закончиться арестом. Но они не прошли бесследно – у папы случился инсульт, а лет-то всего сорок было. Все эти расстрелы, прощания с жизнью, бессонные ночи – всё догнало, но он справился. Больно было видеть, как исказились прежде точеные черты лица. Он смотрел на себя в зеркало и говорил, что с этим жить не собирается: или восстановится полностью, или застрелится. И болезнь отступила, он снова ушел в работу. Вся жизнь – служение, всегда одет с иголочки, подтянут, каждый волосок на своем месте, и ведь служит сердцем, как для этого родился. Казалось, всё ему нипочем, за ним, как за каменной стеной, а оказалось, не каменный.

Дверь открылась, родные шумно заполнили комнату, проснулся Володя.

– Нина, мы купили к чаю и рыбки, и колбасы, и сыра, гуляем!

Мама выложила продукты и принялась накрывать на стол. У неё руках всё так и горит. Вот уже достала нож и доску и тонкими кружочками нарезает колбасу.

– Ты что сидишь, как в воду опущенная? Знаю я тебя, что, не радует семейная жизнь?

Только этого не хватало, обсуждать мою жизнь! Но этого следовало ожидать.

– Все хорошо, не волнуйся, просто устала.

Она окинула меня своим быстрым цепким взглядом.

– Устала она! Вот знаешь, разве с Ваней, с отцом твоим, просто? Чуть что – за револьвер! А уж про баб и говорить нечего, он за баян – они штабелями.

Она быстро достала папиросу, запрыгнула на табуретку, пропела: «Года мои молодые хмарно пропадают, брови черны, очи сини от цвету линяют…» – и открыла форточку.

– Я быстро покурю, чтоб никто не заметил. Уезжаешь с вами на все лето, а оставить его одного нельзя, так, чтоб ему пусто было, разрешаю спать с Фатимой, а возвращаюсь, она гусыней ходит, подруга называется! Дура, говорю, сама, говорю, ему разрешила, – чего мужику маяться, – а ты слюни развесила и еще мне кренделя выписываешь! Что такое тут важное произошло в мое отсутствие? Ничего, говорю, не произошло, кино окончено. Вот такие, Нина, дела, всю жизнь. А ты всё в облаках, всё тебе не те принцы с неба падают.

Она спрыгнула на пол и отбила чечетку.

– Ну не кровь я с молоком, а тоже всю жизнь ради него, ради вас, о себе в последнюю очередь.

В это время вошли папа и Юра, стол уже был накрыт. Откупорили по бутылке вина и водки, выпили за встречу, обсудили ленинградские новости.

– Тебе, Юра, необычная девушка в жены досталась. Как Сталин умер, она поехала одна в Москву, там в Колонном зале Дома Советов прощались, уж не знаю, как цела осталась. Рассказывала, и как под машинами пробирались, и через конный эскорт, и как в три часа ночи милиция к сестре привела. И ведь всю войну, хоть и мала еще была, а все сама, да еще за мной ухаживала. Так что береги её.

Папа замолчал, и неожиданно по щеке у него скатилась слеза. Она прочертила одинокий след и исчезла, и трудно было поверить, что я это видела. Видимо, ничто не проходит бесследно. Мой вечно молодой и безумно красивый папа, хватавшийся за пистолет, если что было не по нём, и готовый застрелиться, не в силах смотреть на себя после инсульта, позволил себе слабость.

Юра начал ответный тост, и я поймала себя на том, что стараюсь не слушать. Защитная реакция на вытягиванье жил. Хочется перебить, все за него сказать, а его слова изрубить на части, перемолоть и освободиться от них. А он-то уверен, что говорит красиво, что владеет словом, а меня как током бьет. Почему в те далекие зимние вечера я сидела, как заколдованная, и слушала того Юру? И ничего мне было не надо, только сидеть рядом и слушать его голос.