Через несколько секунд два афганца уже встали на ноги и, едва успев повернуть морды в сторону ощупывающего их фонарного луча, неистово заревевши, стремглав бросились в нашу сторону. Гоша отреагировал моментально, и пулемёт, громыхая на всю округу и напрочь оглушая нас, принялся решетить рванувшуюся на нас нехристь. Афганцы даже не сумели пересечь порога комнаты, как были отброшены назад крупнокалиберными патронами и, подёргавшись ещё секунду, испустили дух. Я слышал только писк в ушах и очень боялся, как бы не пропустить какой-нибудь команды от Гоши. Поэтому я смотрел то в проём, то на него. Но при этом мой фонарь чётко освещал содержимое комнаты и ни на миг не терял цели. Вот ещё несколько афганцев поднялись с пола и точно так же, как и их умерщвлённые предшественники, кинулись в направлении нас, и точно так же были отправлены в мир иной. Затем наступила тишина. Никакой возни из комнаты больше не было слышно. Нарушали тишину лишь жуткие рёвы, то далеко, то близко, доносящиеся снаружи.

– Погаси-ка фонарик, – вполголоса прошептал Гоша, когда уже в течение нескольких минут никаких признаков присутствия афганцев в маленькой комнате не было слышно. Я выполнил просьбу. Мы просидели, не произнося ни звука, еще минут пять, но Гоша, конечно же, не спускал глаз с дверного проёма, а руку – со спускового механизма пулемёта.

– Странно, – прошептал я, – а в большой комнате они не кучкуются, что ли?

– Да хрен же их знает, собак! – не успел Гоша ответить, как в тот же момент мы услышали звонкий металлический удар, как раз из большой комнаты. Я оцепенел от страха, сердце куда-то провалилось.

– Фонарь! – закричал Гоша, и я пронзил вязкий как патока мрак лучом яркого света. В проёме было пусто. Я выдохнул. Через секунду из соседней комнаты послышалась уже какая-то возня, затем снова удар о металлическую дверь. Было ясно одно: афганцы, истреблённые нами в малой комнате, не сообразили-таки и не убрали металлическую арматуру, которая блокировала открытие двери между комнатами. В принципе мы и не думали, что они способны на это. Эти препарированные трупы не были «запрограммированы» на какое-либо коллективное мышление, не были обучены ничему, кроме банального истребления всего живого вокруг себя, кроме себеподобных. Таким образом, стало совсем ясно, что единственным входом снаружи в особняк было и оставалось то самое окно малой комнаты, напротив которого мы и сидели. И, прав был Гоша, теперь нам оставалось лишь продержаться до первых лучей солнца, не давая нечисти проникать в это самое окно. Я посмотрел на часы: два часа двадцать две минуты. Оставалось ждать, ждать довольно долго, беспокойно, пребывая в постоянном страхе. Чтобы в очередной раз укрепиться в мысли о хорошем исходе предстоящего противостояния, я окинул взглядом ящик с патронами, «Калашниковы», гранаты, лежавшие между Гошей и мной. Конечно, такой арсенал внушал уверенность, сказать нечего. Через некоторое время я немного расслабился. В физическом смысле; ведь последние полчаса все мои мышцы были напряжены, натянуты как струны. Любой шорох, даже пощёлкивание остывающего металла, – дула пулемёта, – заставляло всё тело съёживаться в страхе. Но теперь немножко «отпустило». Заставив себя убедиться в мысли, что наш единственный источник угрозы – это окно напротив, и что никак по-другому афганцам до нас не добраться, я присел рядом с Гошей, положил автомат рядом с собой и расслабил мышцы. Трудно в это поверить, но тогда мне стало действительно хорошо, опять-таки в физическом отношении. Ещё бы, после всего, что успело произойти, я сидел расслабленный, можно сказать, отдыхал. Но продлилась моя «нирвана» совсем недолго. Уже в два сорок три прямо за окном вновь пронзительно заверещала бестия, очевидно, почуяв, что внутри сидит добыча. Гошина команда «фонарь», и я моментально нажал на кнопку. Луч осветил оконный проём в десятке метров от нас. Почти зелёная, грязная от запёкшейся крови, рука, нет, лапа, зацепилась за край проёма снаружи. Через долю секунды подтянувшееся на мощных руках тело уже почти перевалилось с улицы в маленькую комнату. Ветеран далёкой афганской войны сработал безупречно: буквально два невероятно метких пулемётных выстрела в клочья разорвали голову с редкими чёрными сальными волосами, беззубым ртом и почти сгнившим, ввалившимся носом, – то, что я успел разглядеть в световом пучке за ту долю секунды.

Когда, немного погодя, свист в моих ушах спал на нет, и я, потерев ладонями уши, начал слышать звуки вокруг, Гоша повернулся ко мне и заговорил:

– Полезли, сволочи. Теперь нам, Антоха, нужно работать безупречно, иначе хана. Лампу не включаем, оставим на совсем уж худой конец. Ну, а пока будем кормить нелюдей свинцом и порохом.

– Да уж, – выдавил я, – будем кормить, а что делать?

Фонарь я снова погасил, и мы вновь затаились, прислушиваясь, в ожидании следующих попыток штурма нашей крепости. Штурм же этот не заставил себя долго ждать. Вскоре под окном стали слышны уже нескольких тварей, постанывающих на разный лад, но одинаково зловеще. Они, по всей видимости, как и их предшественники «продумывали» своими безмозглыми головами, как им пробраться внутрь. Скорее всего, кто-то наиболее смекалистый из мертвецов подтащил к окну какую-нибудь бочку или ящик, в изобилии разбросанные вокруг дома и напоминавшие о некогда затеявшемся тут капитальном ремонте. Но зайти в комнату, а уж тем более выглянуть за окно, дабы поглядеть воочию на сооружение, позволяющее тварям проникать внутрь, дотягиваясь до оконного проёма, было бы смерти подобно. Слишком уж эти бестии были проворны, и подвергаться такому риску было никак нельзя. Наше счастье, что несмотря на все физические сверхспособности афганцев, мышление их было более, чем примитивным, и столпившиеся под окном твари долго соображали, как же им залезть в дом за добычей, прежде чем обнаружили ту самую конструкцию и начали взбираться по ней к окну. Но, через три минуты после расстрела последней бестии, звук, издаваемый ступающим непосредственно под окном на что-то металлическое афганцем, заставил нас вновь принять боевую позицию. Я врубил фонарь, который тотчас осветил в оконном проёме безобразное тело, по всей видимости, некогда принадлежащее какому-то талибу. Такой вывод я сделал из того, что за всей бронзовостью и нечеловечностью морды афганца можно было разглядеть азиатские черты лица, чёрные средней длины волосы. Но главное – это одежда. Расстрелянная так же, как и предыдущая, и свалившаяся на пол под окно туша была одета в длинную, похожую на халат, одежду. Именно такими я и запомнил талибов, когда их показывали по телевизору. Часть из них, будучи арабами-наёмниками, носили именно длинные одежды, столь присущие жителям арабских государств. Но зачем армии препарированных трупов одежда в принципе? Этим вопросом ещё при первых случаях проникновения афганцев сперва в Узбекистан, затем в Казахстан были озадачены все, так или иначе, причастные к расследованию этой невиданной доселе агрессии лица. Но вывод был очевиден для всех: трупы, превращённые в идеальные машины для убийств, после препарирования снова одевали в одежды для того, чтобы в тёмное время суток (а только лишь ночью они и были опасны) солдатам, да и гражданским тоже, было сложнее различать своих и нелюдей, что, определённо, работало. И не сосчитать, сколько было перебито мирного народа, в суматохе и панике перепутанного с нелюдями!