Глаза царя впились в лицо Умного. Как кинжалы, вспороли кожу, как близкий разряд молнии, встопорщили усы и бороду. Страшный вопрос задал государь. Вопрос, ответ на который вёл прямиком на плаху.

— Не смею волю царскую обсуждать, — начал Умной. — Но не смею и без ответа вопрос государя своего оставить. Опричнина — искоренение крамолы. Любой, что бы под этим словом ни понималось. Измена, соперничество придворных, ереси, попытки растащить страну на уделы, произвол приказных, затрудняющий управление Русью... Так, пожалуй, государь.

— Ясно мыслишь, боярин. И говоришь хорошо, гладко. Понимаешь, как опасно разгневать меня, не так ли, Умной? Так, Василий Иванович?

По отечеству Иван Васильевич называл только самых близких, самых доверенных. Умной, как видно, выдержал очередное испытание.

Что же теперь?

— Есть у опричнины ещё одна цель, боярин. Только Малюте в том пока доверился. Третьим станешь, кто тайну знает, после меня и него. Слушай, Василий Иванович!

И Умной услышал...

В сорок шесть лет государь всея Руси, великий князь Московский Василий Иванович Третий задумал жениться во второй раз. И всё бы ничего, но жениться-то он задумал на собственной племяннице, да ещё при живой жене. Соломонию Сабурову, красивую, круглощёкую, налитую, он сам выбрал двадцать лет назад на устроенных по всей стране смотринах. Годы не победили привлекательность княгини, но Бог прогневался на что-то, не дал детей.

А тут из Литвы прибыли на жительство родственники Василия, князья Глинские. Среди них — юная, стройная, с глазами в пол-лица Елена.

Совпали дела государственные со вспыхнувшей похотью. Русь ждала наследника, а Соломония упорно не беременела. Никто и не думал, что проблемы с деторождением могут быть у Василия. Виновна женщина, так ещё от Евы повелось, всегда — только женщина.

В католическом мире разводы давно перестали быть головной болью для высокородных. Римские папы расторгали и утверждали такие браки, что на Руси только крякали изумлённо, выслушав добиравшиеся с сильным опозданием вести.

Православная Церковь защищала святость брака, защищала упорно и истово. Но и Церковь не была едина. Василий смог найти союзников среди церковных иерархов, смог и развестись, и жениться по второму разу.

Соломония была сослана в Суздаль, где приняла постриг в Покровском монастыре. Там же вскоре и умерла.

— Это ты, конечно, знал и раньше, боярин. Л вот и продолжение истории.

После пышной свадьбы, а возможно, и прямо на ней, Василий Третий узнал, что Соломония носит ребёнка, а значит, и оснований к разводу больше нет. Но взгляд на сочные губы и огромные глаза Елены Глинской был для седеющего князя важнее, чем судьба постылой первой жены.

И полетели в Суздаль княжеские посланники с тайным делом — забрать младенца, отдать его на воспитание в семью, где и знать не будут, чей это сын. Или — чья дочь.

Посланники не успели. Соломония разродилась от бремени мёртвым ребёнком. Так, по мень шей мере, было доложено князю Василию.

— А что, если не умер младенец?

Иван Васильевич взглянул на своего боярина. Тот слушал внимательно, молча, впитывая каждое слово. Такой запомнит всё. И будет молчать, чтобы с ним ни сотворили, под любыми пытками.

— Люди бесследно не исчезают, государь.

— Вестимо, князь Умной-Колычев!

Узнав уже после взятия Астрахани историю о возможном брате, Иван Васильевич, сын Елены Глинской, не мог уже спать спокойно. Брат-то — старший! Законный наследник князя Василия Третьего, получается.

— Помнишь, как Гришка Грязной по Волге за атаманом разбойничьим, Кудеяром, гонялся? Считалось, что гнев мой за разграбленный царский корабль на него пал. На самом деле, слухи проверить пытался, где атамана в царевичи записывали.

Умной пытался вспомнить Кудеяра — был же такой, точно, что был. Князь даже на допросе раз побывал, ещё до опричнины дело было, ещё в другой жизни словно... Разбойник, как многие, маленький, жилистый, с волосами тёмными. Визжал, помнится, сильно, когда Грязной под ногти ему горящие лучинки загонять принялся.

— Ошибка вышла, слухи беспочвенные.

Но царь Иван не успокаивался, продолжал внимательно читать допросные листы, что привозили из Разбойного приказа. Искал, вдруг кто проговорится.

Ни с кем не делился, знал, как опасны слухи. Боялся доверять кому бы то ни было.

Истина стала открываться, как часто бывает, неярко, намёками.

Когда выдавалось время, государь требовал к себе ящики с бумагами из архива. Вот, в одном из них, и наткнулся на опись предметов, отданных родственникам после смерти инокини Софьи, в миру — Соломонии Сабуровой. Мелочи там всякие, подсвечники да скатерти старые... Да пара икон. Одна — Богоматери, и на полях, пририсованные позднее, Василий Великий и Соломония. Понятная икона, такая у супругов должна была быть, а перед второй свадьбой великий князь наверняка постарался избавиться от напоминаний о прежней любви. Вторая же... Святой Георгий Победоносец.

Умершего младенца Соломонии, как доложили Василию Третьему, окрестили Георгием. Юрием, как иначе произносили это имя. Но, если младенец на самом деле умер, то зачем кому-то понадобилось забирать икону его небесного покровителя?

— Долго сказывать, как, но нащупал я следы этого Георгия в Новгороде Великом. Туда его из Суздаля вывезли, младенцем ещё. Понял теперь, боярин, отчего со всем войском опричным на город пошёл? Пока еретиков по городу отлавливали, Малюта, посвящённый в тайну, выросшего Георгия искал... Но — безуспешно.

Долгий разговор получился. Хотя, какой это разговор, один царь и говорил...

— Теперь тебе Малюте помогать придётся. Он — исполнитель, руки мои, а тут ещё голова хорошая необходима.

Царь Иван подошёл к пасущемуся коню, легко запрыгнул в седло. Дождался, пока на коня сядет и Умной, пожевал губами, задрал бородку вверх.

— Найди мне его, боярин! А уж я отплачу...

— Найду, если он ещё жив, государь. Или о могиле доложу.

— Гойда!

Иван Васильевич ощерился, рванул поводья. Ожёг коня плетью, с татарским взвизгом погнал его к Коломенскому. К полю, над которым ещё вились кречеты в ожидании добычи. Рынды помчались следом, в одночасье забыв о существовании князя и боярина Умного-Колычева. Уже не опасного для жизни государя.

Зато государь стал теперь смертельно опасен для Умного. Такие тайны можно хранить только ценой смерти посвящённых в них.

Тем не менее, Умной-Колычев собирался исполнить порученное ему дело.

Угроза была не Ивану Васильевичу, высокому сильному человеку в золотом терлике, увлечённому сейчас соколиной охотой. Под удар попала верховная власть Руси, та власть, которой Умной-Колычев присягал на Библии.