– Да вы что! – Яна ахнула и закрыла рот руками.

– Куда мне? В «Скорую»? Дайте я хоть переоденусь, – простонал муж.

Но врач тут же бросился к нему и уложил обратно:

– Вам нельзя шевелиться. Сейчас придут санитары и вынесут вас на носилках.

– Что, я совсем уж инвалид? – по-детски обиделся Шура. – Могу и сам.

– Делай, что врачи говорят. Не надо сейчас, Шурочка. Нельзя тебе. – Яна вдруг заметила, что из глаз ее текут непонятно откуда взявшиеся слезы. Что это делается? А вдруг он?.. Это самое, страшное и неизбежное – она даже не смогла сама про себя назвать это словом – было настолько близко, что ощущалось в комнате, как невидимый гость, сидящий в стареньком протертом кресле напротив. Жизнь, о которой Яна совсем не вспоминала, которую не замечала за рутиной ежедневных дел, о которой не помнила, полная мыслей о квартире, разводе, правах и мечтах о лучшей жизни, – эта простая и громогласная жизнь заполнила комнату целиком. Так уж получалось, что лучше всего чувствовалось биение жизни именно тогда, когда она грозила оборваться.

– Да как же они меня поднимут. Я ж тяжелый, – волновался муж.

Яна натягивала ему рубашку и спортивные брюки, металась по дому, собирая сумку. Ложки, чашка, полотенце. Не забыть зубную пасту.

– Справятся. Они крепкие, им полезно. – Врач улыбнулся и почесал коротко стриженный затылок. – А вы отдыхайте и не думайте ни о чем. А вещи потом подвезете, сейчас только полис его возьмите и паспорт.

– Да, сейчас. – Яна даже не заметила, как змея времени закрутилась в тугой узел.

Под вой сирены машина «Скорой» перелетела несколько кварталов и остановилась во дворе простой серой больницы с обшарпанным приемным покоем. Яна долго еще чего-то ждала, оформляла бумаги, рвалась поговорить с врачом. Инфаркт подтвердили, сказали, что это вообще чудо, что он выплыл из ванны. Самая ужасная идея при инфаркте – принять горячую ванну. Тут уж сердце не выдерживает.

– Рубец большой. Сейчас главное – пережить эту ночь. Критический срок – неделя. Если за неделю не станет хуже – выживет. Только полный покой. Поговорите с ним. Ему даже поворачиваться нельзя на постели, только лежать пластом и дышать. Больше ничего.

– Господи, доктор!

– Не надо так волноваться. Вы сейчас должны быть сильной, и тогда все будет хорошо. Вы его не потеряете.

– Спасибо.

Яна сунула доктору две тысячи рублей, последнее, что осталось из наличных. Сунула их, сама не совсем понимая зачем. Попросилась остаться – ей разрешили. Санитарок и нянечек не хватало, так что в реанимации родственников оставляли спокойно и даже одобряли это. Яна долго еще сидела у кровати. У мужа не было сил на разговоры, но он держался за ее руку, как за спасательный круг. Она наливала ему воду, подносила к губам, вытирала пот со лба, выносила утку. Мучительно хотелось, чтобы все это исчезло, чтобы все было как раньше – чтобы он был дома, ругался бы, пил бы пиво, обнимал бы ее сильными требовательными руками, любил бы ее по ночам – и не надо никакого счастья, просто жить, просто дышать, ругаться и кричать, смотреть вместе телевизор, воевать с сыном. Яна смотрела на совершенно бледного, своего нелюбимого и постылого мужа и с удивлением обнаруживала, что совершенно не готова его терять. Их связь, пропитанная ссорами и претензиями, взаимным презрением и упреками, вдруг оказалась такой реальной, такой настоящей – в отличие от всего остального, приз-рачного, придуманного ею самой, как какой-то нелепый домик в Швейцарии.

Рядом с мужем лежал еще один, такой же серый и недвижи́мый, старый-престарый старик. Седой и усталый. Он лежал один, но к вечеру приехала сноха. Они договорились, что сегодня ночью сноха побудет с обоими, а с утра приедет и останется на весь день Яна. Нужно было еще приготовить клюквенный морс и купить простынки-памперсы, подкладывать на матрас.

Потом она брела через мокрые улицы к метро – больница была очень далеко, до дому добираться пришлось чуть ли не полтора часа, хотя туда они доехали минут за двадцать. Да и не очень-то хотелось домой. Зашла в банк, сняла денег с карточки. Потом позвонила Машке и со странным удовлетворением выслушала ее сочувственные слова, ее крики и причитания, она отказалась от предложенной помощи, но почувствовала, что немного оттаяла от голоса своей взбалмошной и такой уютной, родной сестры.

Зайдя в пустую квартиру, усталая и обессиленная, Яна села на пуфик в прихожей и вдруг подумала, что, если муж умрет, никаких проблем с квартирой и разводом не будет. Она, как и мечтала, останется одна – полноправной хозяйкой своей в общем-то скучной и серой жизни. Не будет никаких войн, не надо будет переоформлять квартиру на сестру, не придется ходить в суд. Все решится – просто и страшно, быстро и эффективно, прямо по ее молитвам. Не об этом ли она мечтала, не на ее ли четкий запрос Вселенная отвечает с такой страшной силой?

– Ну, как он? – спросил сын, выйдя в прихожую.

– Пока не известно ничего. Завтра все будет ясно.

На следующее утро, примерно часов в семь утра, из больницы позвонили: Янин муж скончался от повторного приступа, врачи не смогли ничего сделать. Сидя в ледяной кухне, Яна курила сигарету за сигаретой, молчала, смотрела в окно и никак не могла собраться с силами, чтобы встать и поехать в больницу. Она не могла отделаться от странного острого чувства, что каким-то необъяснимым, мистическим и непостижимым образом в этой смерти виновата именно она.

То, что я придумала, не понял никто. Я не могу сказать, что сама до конца поняла то, что придумала, но – так ведь бывает. Кто сказал, что мы должны всегда в жизни руководствоваться здравым смыслом? Особенно если в целом это не слишком-то получается. Во-первых, я, сама не зная как, пошла и уволилась. Прямо так и сделала. Встала со своего рабочего места, пошла в кабинет Карины Эдуардовны и сказала:

– Я ухожу.

– В каком смысле? Надолго? Имей в виду, я тебя оставила на испытание, прогуливать не позволю. Совсем от рук отбились. – Карина бубнила, не особенно вслушиваясь в то, что говорит.

Вообще это, кажется, стало модным, говорить с самой собой, не обращая внимания на внешний мир. Жить в собственном коконе, надежно свернувшись калачиком, и просиживать все дни напролет в позе зародыша – ничего не вижу, ничего не слышу, ничего ни от кого не хочу.

– Я ухожу совсем. Увольняюсь, – я сказала это и немножко заволновалась, так как по выражению лица Карины не было понятно, услышала и поняла ли она меня на этот раз. Я вполне допускала, что она сейчас кивнет и скажет что-то вроде: «Отлично, только завтра не опаздывай». Слишком быстро неслась ее жизнь, чтобы успевать услышать все, что говорят вокруг. И вообще она одновременно говорила со мной, читала свою почту на экране, набирала номер на IPhone и следила за маникюром – не потрескался ли.

– Ты… уверена? – спросила она, наконец оторвавшись от экрана. – Почему?