– Внедрим на борт своего человека, конечно же.

У дона выдался тяжелый день.

Все началось с самого утра: за завтраком ему сообщили, что ночью арестовали его людей. В Олбани полиция остановила и обыскала грузовик с двумя тысячами пар меховых тапочек и пятью килограммами разбавленного героина, следовавший из Канады в Нью-Йорк. Наркотик конфисковали, а водителей упрятали за решетку.

Груз не принадлежал дону, но шайка, перегонявшая товар, платила ему дань и ожидала взамен покровительства. Теперь он должен вызволить и людей, и героин, что было практически невозможно. Если бы в облаве участвовала только полиция штата, еще куда ни шло; с другой стороны, тогда и облаву не стали бы устраивать.

И это было только начало. Из Гарварда телеграфировал старший сын, требуя денег: он проиграл свое содержание за семестр еще до начала занятий. Все утро дон выяснял, почему его сеть ресторанов приносит убыток, после обеда объяснял любовнице, почему не сможет вывезти ее в Европу в этом году. И наконец, доктор сообщил ему, что он снова заразился гонореей.

Дон посмотрелся в зеркало, поправляя галстук-бабочку, и пробормотал себе под нос:

– Ну и дерьмовый же денек…

Оказалось, что арест – дело рук нью-йоркских копов: они слили информацию полиции штата, стремясь избежать разборок с мафией. Конечно, они могли бы закрыть глаза на это дело, но, судя по всему, на них нажали сверху, возможно, даже из Управления по борьбе с наркотиками. Дон назначил адвокатов, отправил людей навестить семьи шоферов и начал переговоры по поводу выкупа героина у полиции.

Он надел пиджак – всегда любил переодеваться к ужину. Что же делать с Джонни? Почему паршивец не приехал домой на каникулы, как все нормальные студенты? Надо бы послать кого-нибудь к нему, но тогда мальчик подумает, что отец беспокоится только о деньгах. Похоже, придется ехать самому.

Зазвонил телефон, и он поднял трубку:

– Да?

– Охрана ворот, сэр. Тут какой-то англичанин вас спрашивает, фамилию не назвал.

– Так гони его в шею, – ответил дон, все еще думая о сыне.

– Он говорит, что вы дружили в Оксфорде.

– Я не знаю никого из… Погоди-ка. Как он выглядит?

– Маленький такой, в очках, похож на бродягу.

– Да ты что! – Лицо дона расплылось в широкой улыбке. – Впускайте скорей – и расстелите красную дорожку!

Год выдался урожайным на встречи старых друзей, однако изменения в наружности Ала Кортоне поражали больше всего. С послевоенных времен он так и продолжал поправляться, и сейчас его вес перевалил за сотню. На одутловатом лице появилось выражение сладострастия, едва намечавшееся в далеком сорок седьмом году и начисто отсутствовавшее в годы войны. А еще он совершенно облысел, что, по мнению Дикштейна, было совсем нехарактерно для итальянца.

Он помнил тот день так отчетливо, словно это было вчера. Тогда ему пришлось на себе испытать психологию зверя, загнанного в угол: когда бежать некуда, ты готов драться до последнего. Один в чужой стране, отрезанный от своей части, пробираясь по незнакомой местности с одной лишь винтовкой, Дикштейн вдруг обнаружил в себе новые запасы терпения, хитрости и жестокости. В течение получаса он лежал в той рощице, наблюдая за брошенным танком, инстинкт подсказывал ему, что это ловушка. Он уже засек одного снайпера и высматривал другого, когда появились американцы. Тут-то Дикштейн и решил воспользоваться удобным моментом: если бы в засаде оставался второй снайпер, то он наверняка выбрал бы более явную мишень, американцев.

Таким образом, думая лишь о себе, Дикштейн невольно спас жизнь Алу Кортоне.

Кортоне был еще более «зеленым» новобранцем, чем Дикштейн, но тоже схватывал на лету. Дети улицы, они учились применять ее законы в новых условиях. Какое-то время они сражались бок о бок, хохотали, сквернословили и трепались о женщинах. После захвата острова друзья воспользовались передышкой, улизнули и поехали в гости к сицилийским кузенам Кортоне.

Именно они и представляли сейчас для Дикштейна наибольший интерес.

Они уже помогли ему однажды, в 1948-м. Тогда им это было выгодно: сицилийцы получили свою прибыль. Теперь же дело обстояло совсем иначе: он хотел просить об одолжении, но ничего не мог обещать взамен. Поэтому Дикштейн и решил поехать к Алу и предъявить долг двадцатичетырехлетней давности.

Он вовсе не был уверен в том, что это сработает. С тех пор много воды утекло, за это время Кортоне сказочно разбогател. Теперь у него огромный дом – в Англии его бы назвали особняком – с лужайками, окруженный высокой стеной с охраной у ворот, три машины у подъезда и бессчетное количество слуг. Преуспевающий американец средних лет вряд ли захочет лезть в политические интриги – даже ради человека, который однажды спас ему жизнь.

Судя по всему, Кортоне искренне ему обрадовался. Они хлопали друг друга по спине, совсем как в ноябре сорок седьмого, и повторяли: «Ну, как делишки?»

Кортоне оглядел Дикштейна с ног до головы.

– А ты не изменился! Я вот, видишь, облысел и набрал лишних пятьдесят кило, а ты даже не поседел. Ну, чем занимался все эти годы?

– Уехал в Израиль, горбочусь на земле, а ты?

– Да все тем же, знаешь, бизнес. Пойдем-ка ужинать!

Ужин протекал в странной атмосфере. Миссис Кортоне сидела на дальнем конце стола, не участвуя в разговоре. Два дурно воспитанных юнца заглотили еду и поспешно удалились, вскоре послышался рев спортивного авто. Кортоне поглощал солидные порции жирной итальянской пищи, запивая их красным калифорнийским вином. Однако самым загадочным персонажем оказался хорошо одетый мужчина с хищным лицом, он вел себя то как друг, то как советник, то как слуга: раз Кортоне назвал его консультантом. За столом о делах не говорили, вместо этого травили военные байки – в основном сам хозяин дома. Он также упомянул ту историю с арабами в 1948-м, о которой узнал от своих кузенов и от которой был в полном восторге, в его пересказе она обросла дополнительными подробностями.

Дикштейн пришел к выводу, что Кортоне и вправду рад его видеть. Наверное, ему было скучно. Хотя чего ожидать, если каждый вечер приходится ужинать в компании молчаливой жены, угрюмых сыновей и мерзкого типа. Дикштейн старательно поддерживал атмосферу дружелюбия и непринужденности: Кортоне был ему нужен в хорошем расположении духа.

После ужина они перешли в кабинет и уютно устроились в кожаных креслах. Дворецкий принес бренди и сигары, Дикштейн отказался и от того, и от другого.

– А раньше ты умел пить, – заметил Кортоне.

– Так то война была, – отозвался Дикштейн. Наблюдая за тем, как Кортоне прихлебывает бренди и затягивается сигарой, он отметил, что тот ест, пьет и курит чисто автоматически, словно надеется, что рано или поздно это начнет доставлять ему удовольствие. Вспоминая веселые деньки, проведенные на Сицилии, Дикштейн засомневался, остались ли в жизни боевого товарища нормальные человеческие отношения.