Николь

Я тоже тебя целую, и правда, надо почаще давать о себе знать.

Мишо

Я скоро сдаю на права. Отец разрешает мне водить «Флориду» в лесу. Посылаю тебе жвачку, впрочем, я ее больше не жую.

Татав

Два дня Людо до боли в глазах читал и перечитывал это письмо, и сердце у него разрывалось.

В следующее воскресенье он помог Фин вынести столы на террасу и остался там вместе со всеми детьми. Стояла жара, в воздухе разносился запах смолы. Приехали многие родственники воспитанников, и в Центре царила атмосфера праздничной ярмарки. Мадемуазель Ракофф с ликующим видом прогуливалась под руку с приезжими дамам и по нагретым солнцем аллеям.

Людо смешивался с этими семейными процессиями, вдыхал запах духов и ловил мельчайшие жесты, обрывки секретных разговоров. Подобно тому, как одинокий путешественник невольно надеется встретить в толпе знакомое лицо, он устремлял умоляющий взор на каждую из проходивших матерей: стоило взять ею за руку — и он бы пошел за первой встречной.

— Кто же ты?.. — спросила у него миловидная женщина, заинтригованная его поведением.

— Людовик, — ответил он со смущением в голосе.

Женщина засмеялась и потрепала его по щеке.

— Очаровательное имя… Ты славно говоришь и уже совсем большой… Тебе нравится здесь?..

У нее были светлые блестящие волосы, как когда–то у Николь.

Опустив голову, он заметил, что снова не завязал шнурки, затем вдруг расплакался с такой непосредственностью, что она обняла его за плечи, а он послушно приник к ней. Они подошли к ее дочери Альетт, страдавшей болезнью Дауна. Глядя на молодую женщину, ласкавшую ребенка, можно было подумать, что это именно она одинока и обездолена.

Вечером мадемуазель Ракофф свистком подала сигнал к отбою и зашла в комнату Людо — тот только что без церемоний выпроводил Одилона. Мальчик сидел на полу и обводил красным фломастером линии своей правой руки.

— Тебе следовало бы уже быть в постели… А я как раз собиралась тебя похвалить.

Она закрыла дверь и обвела стены растроганным взглядом.

— Это же надо!.. Еще немного — и ты перейдешь на потолок!.. Сегодня выдался очень удачный день, все были просто в восторге. В один прекрасный день этот бедный корт не выдержит… Полковник никогда бы не разрешил устроить на нем стоянку…

Она говорила не спеша, делая долгие паузы между фразами; в ее глухом голосе звучала усталость.

— Я совершенно измучена… — вздохнула она, присаживаясь на край кровати. — О чем это я хотела сказать? Ах да, хотела похвалить тебя за то, как ты себя сегодня вел. Раньше ты немного дичился. Тебе у нас начинает нравиться?

Тон ее сделался менторским:

— Центр — это одна семья, дорогой мой Людо. большая прекрасная семья… Когда я говорю: Людовик — один из наших детей, это значит, что Людовик — дитя Центра Сен–Поль, где живут ею братья и сестры и где родители всех детей являются и его родителями.

Людо поднял голову, взгляд его упал на колени мадемуазель Ракофф. Она прикрыла их и улыбнулась.

— Неправда. — проговорил он с ожесточением. — Я сын своей матери, вот и все.

Медсестра презрительно рассмеялась.

— Что ж, поговорим о твоей матери!.. Начнем с того, что она могла бы научить тебя вежливости!.. И потом, если хочешь знать, я каждую неделю пишу твоим родителям. И если они не едут, то я здесь ни при чем. Она, кажется, беременна… Какая чушь! Госпожа Прад тоже беременна, но не пропускает ни одного воскресенья… И госпожа Бернье беременна, но она приезжает и всегда одной из первых…

— Неправда, — выкрикнул Людо с вызовом.

— Госпожа Массена, несмотря на астму, приезжает не реже двух раз в месяц… Господин Мафиоло живет в полтысячи километров, но приезжает к Грасьену каждую неделю… У всех есть обязательства, с которыми приходится считаться… но твоя мать, извини меня, здесь ни разу не показалась! Так перестань с ней носиться, как…

— А ты, — грубо перебил Людо.

Он швырнул фломастер через всю комнату и встал во весь рост.

— Да что с тобой творится!? — воскликнула вышедшая из себя медсестра.

Людо окинул ее с головы до ног дерзким взглядом, задержавшись на волосах и тщательно ухоженных ногтях.

— Ты такая же, как я, — сказал он, подойдя к ней вплотную. — К тебе тоже никто не приезжает. У тебя тоже никого нет: ни ребенка, ни мужа, ни любовника… Твоя мать — три подлюги!..

И вдруг, словно сам устыдившись своего открытия, с отвращением пробормотал:

А еще у тебя все волосы седые. Ты — старуха.

…Старая кляча!.. Мальчишка вскрыл едва затянувшуюся рану. И воспоминания хлынули, словно кровь.

Мадемуазель Ракофф ворочалась в постели. Железная сетка противно скрипела. В ночи раздавались скрипучие звуки. Напрасно она закрывала глаза, досада не давала заснуть. Будто иголка, впившаяся в нерв. Собственное тело мешало ей. Старое тело… Как далеки те времена, когда полковник входил в ее комнату и они занимались любовью в полной темноте, не проронив ни слова. Быстро и тайком — в другом крыле здания мужа ждала законная супруга.

Который час?.. Не меньше трех. Она не смыла макияж, и нос у нее чесался. Было слишком жарко. Кровать скрипела при малейшем движении. Бруно говорил, что ему казалось, будто он занимается любовью в железных доспехах. Сегодня вечером она не переставила барашков в яслях, ничего страшного, Людовик подождет. Теперь она сожалела о том, что дала ему пощечину. Еще вообразит, что она обиделась.

Все волосы седые!.. Старуха!.. А еще он забыл сказать про морщины, складки у рта, дряблые щеки, двойной подбородок, потускневшую кожу, обвисшие груди и заплывшую талию, которую она затягивала в грацию, не позволявшую ей свободно дышать: кретин ничего этого не заметил!

Она встала. Накинула пеньюар на пижаму полковника, которую после его смерти взяла себе, как и саржевые трусы, и теплые тапочки, зажгла карманный фонарик и спустилась по погруженной во мрак лестнице.

В столовой стояла тишина. Она направила свет на стены вокруг яслей, где расположилась гримасничающая галерея грубо раскрашенных рисунков, изображавших чужих. Творение Людо занимало почетное место: она сорвала лист со стены и с горьким смехом смяла его в комок. Она начнет с того, что запретит ему заниматься этой мазней… А что касается посещений, то они ему в ближайшем будущем не грозят…

На террасе было еще жарче, духота была еще невыносимее — из–за влажности, столь любимой комарами. В такой вечер вряд ли стоит спускаться к реке… Она вспомнила, как однажды Брюно решил покатать ее на лодке и они тогда едва не перевернулись. Теперь, наверное, лодка гниет в прибрежном ольшанике.

Она вернулась назад, еще раз обошла зал и, проходя мимо двери мужского дортуара, машинально повернула ручку. Дверь поддалась. Одилон забыл запереть, когда–нибудь это должно было случиться! Однако же этот безмозглый негр должен был проверить. Ну и получат они завтра!.. Хорошо, что у нее есть свои ключи. Она вставила ключ в замочную скважину, но передумав, толкнула дверь и скользнула в темный коридор.