Позже, когда вы выросли, близкие и друзья разделили вас с сестрой по темпераменту и внешности. Нина с ее склонностью к худобе, диетам и практицизму стала «европейкой», а ты, любившая веселые компании, вкусно поесть, потанцевать и гульнуть, у которой холодильник дома закрывался только ногой, стала щедрой украинкой, умеющей любого знакомого и незнакомого человека приласкать, обругать, захохотать над ним и сочувственно для него заплакать. За год до начала войны ты, Алла, моя мать, мечтала, что подрастешь и влюбишься в такого же вот светловолосого красавца с кубиками на петлицах, в галифе и в фуражке, что танцует сейчас с улетающей от влюбленности в космос десятиклассницей. И тогда в твоей земной жизни, думала ты, наступит настоящая вселенная с вечными парадами, любовью, рыцарскими замками и постоянными путешествиями.

Ты любила бегать босиком по теплой южной земле и почти перелетала вместе с сестрой через забор летнего кинотеатра, чтобы без билета посмотреть кинофильм, что шел там каждый субботний вечер. Развалины этого кинотеатра до сих пор выступают из поросшей кустарниками земли. Если стать спиной к исчезнувшей танцплощадке и посмотреть вперед, можно за серебристыми тополями увидеть выбеленную солнцем реку Днепр, через которую летом 1941-го переправлялись, наступая на Киев, германские войска.

Вы с сестрой слышали в те дни, как летели через Днепр немецкие самолеты, как они бомбили Днепропетровск на левом берегу. А когда вы по приказу своей мамы забирались в погреб возле дома и из-под земли слушали гул самолетов и дальние разрывы бомб, мой одиннадцатилетний отец, твой будущий муж, сын ушедшего на фронт командира Красной армии, ехал по лесной дороге вместе с детьми других командиров в кузове полуторки, – их вывозили из пионерского лагеря под Одессой. Над лесом появился самолет. Он стал снижаться, летел все ниже и ниже, а потом стал стрелять короткими очередями из пулемета по машине. «Прыгайте, бегите в лес!» – крикнул сопровождающий детей лейтенант. Он и солдат-водитель стали помогать детям соскакивать с грузовика. Мой папа упал в кусты и стал, как притаившийся индейский разведчик, следить за самолетом и за стреляющим по нему из винтовки солдатом. В какой-то момент самолет снизился так низко, что папа вдруг встретился глазами с сидящим в кабине немецким летчиком. У немца было худое, обрамленное кожаным шлемом лицо, маленький нос и светлые глаза. «Он не улыбался, – рассказывал позже отец, – просто пристально смотрел на меня, словно заметил в траве какую-то бабочку и ее разглядывал». Покружив над оставленным на дороге грузовиком, продырявив несколькими пулеметными очередями кабину и кузов, самолет наконец улетел. «Топливо бережет…» – мрачно сплюнул лейтенант. Он и водитель-солдат с винтовкой пошли осматривать полуторку. На удивление машина завелась, все влезли в кузов и поехали дальше.

Позже мой брат, коллекционирующий оружие и знаки различия вермахта, надел перед отцом кожаный немецкий летный шлем образца 1939 года, взял в руки тяжелый черный пулемет с дырочками на дульном тормозе – «машиненгевер» – и сказал, позируя: «Ну как, па, похож я на того летчика, про которого ты нам с Сашкой рассказывал?» Отец удивленно засмеялся, как обычно, брызгая в смехе слюной, покачал насмешливо головой и хлопнул сына по плечу: «Ну дурак, большой ты взрослый дурак, где же ты взял-то все это?»

Вскоре после бомбежек немецкие войска, вооруженные «машиненгеверами», «машиненпистолями» и карабинами, войдут в город Днепропетровск, а моя мама вместе с сестрой первыми их увидят. Рано утром, повинуясь разливающейся в воздухе тяжелой, как ртуть, тревоге, обе девчонки, несмотря на приказ матери сидеть дома, выскочат на улицу и побегут по траве и пыли мимо пустого парка и танцевальной площадки на большую дорогу, ведущую между домами к Днепру. Они выбегут на обочину дороги, как раз когда покажутся первые грузовики с сидящими в них немецкими солдатами. Тут же на улицу стали выходить редкие люди: все молча, с зачарованным любопытством смотрели на въезжающую в город армию вермахта. Солдаты, сидящие в грузовиках, были в черной форме – это были войска СС. Самое удивительное, – то, что поразило тогда тебя, мама, – никто из эсэсовцев не повернул головы на глазеющих на них русских, они смотрели только перед собой, как бы в сторону воображаемой точки на горизонте, которая был видна им одним.

А потом, когда вы побежали обратно к дому с криком: «Немцы, немцы пришли!» – увидели жуткую картину, споткнулись в теплой пыли и замерли. На небольшой площади за дворами сгрудились в кучу десятка три раненых солдат Красной армии. Они были в грязных лохмотьях, окровавлены, кто-то из них опирался на винтовку, словно на палку. В одном из красноармейцев ты, мама, узнала танцующего год назад под деревьями курсанта, за которого хотела выйти замуж. Солдаты выглядели так, словно сбежали из ада, но обессилели и не могли идти дальше. Грязные, дряхлые, похожие на нищих, красноармейцы полуползли по земле, словно шли куда-то, но при этом только лишь копошились, ерзали, дрожали и оставались на месте. В их глазах колыхались – как отблески пламени у сидящих возле костра – безумие и потерянность, почти все они молчали и только двое или трое негромко постанывали. Жители поселка, пришедшие с дороги, где все еще бесконечно ехали и ехали на тот берег одетые в черную форму и пронизывающие взглядом горизонт солдаты СС, молча, с ужасом смотрели на советских солдат. И вдруг будто тихий выкрик или стон пролетел над их головами…

Суетясь и шикая друг на друга, люди стали хватать под мышки этих калек и оборванцев, затаскивать себе в дома, стирать тряпками, вениками и граблями с земли кровь, подбирать лохмотья одежды, а оставшиеся после красноармейцев три или четыре винтовки бросили в выгребную яму.

Напрасно жители опасались, что кто-то из оккупантов будет этих раненых солдат искать – шел второй месяц войны, Германия была уверена в победе. Некоторые из бойцов умерли от ран, но многие дожили, спрятанные в погребах, до возвращения советских войск, и, может быть, не все из них исчезли после Победы в послевоенных лагерях.

А потом была оккупация, во время которой менялось сознание и поведение немецких солдат. Офицеры пехотных частей, стоящие на постое в доме Аллы и Нины, все чаще разговаривали о конце Гитлера и войны, а когда в 43-м году к Днепропетровску приблизилась фронтовая канонада, немецкий лейтенант, сдружившийся с моей бабушкой, доверительно пожаловался ей: «Матка, что же нам с тобой делать, красные близко!» А она ему: «Герман, так то же мои красные!» – и засмеялась, а немец, обхватив руками голову, шарахнулся от нее: «Ох, матка, забыл…»

Когда вернулись советские войска, мама и сестра снова встречали их первыми. Влажной ночью обе они вместе с жителями поселка сидели в церкви, потому что немцы перед отступлением выгнали жителей из домов и подожгли пустые хаты из огнеметов. Алка с Нинкой выбежали ранним утром пописать, забрались в кусты – и вдруг увидели силуэты двоих советских солдат в касках и плащ-палатках, с автоматами с круглыми дисками в руках. Эти двое, прижав пальцы к губам, стали тихо спрашивать девчонок, далеко ли немцы. «Нет никого, никого!» – запрыгала Алка и чуть ли не заплясала на месте. «Тихо, никому не говорите, что мы здесь…» – улыбчиво попросили девочек сильные и высокие солдаты в касках, за одного из которых моя мать тут же снова захотела выйти замуж. Но вышла она замуж гораздо позже, за встреченного на улице послевоенного Днепропетровска высокого студента горного института, в темно-синей институтской форме с серебряными погонами. А тогда, в 43-м, Алка с Нинкой, едва вбежав в сонную и заполненную спящими людьми церковь, звонко закричали, словно ударили в колокол: «Наши пришли, наши, наши, наши!»