Еще Тищик добавил, что все это херня и ему лично вообще надоело работать. Мол, как-то все движется в пустоту. Нельзя работать за деньги, нужно, чтобы тебе их платили за что-то другое, главное, – пояснял он. А что это за главное – хрен его знает. Видимо, Гена входил в запой. Он был единственным из нашего коллектива, кто почти полностью разделял мои взгляды насчет «Красной шапочки». Он мне, кстати, сказал, что программа без меня вполне процветает, но руководство до сих пор избегает разговоров о ее бывшем авторе. Больше всех злилась Регина. Красная Шапочка несколько раз вспоминала, куря длинную сигарету: «А где это наш Саша Греков? Он так хорошо стэнд-апы для меня сочинял…»

«Жалко, что ты не успел ее отодрать, Сашка, – сказал Тищик, – по-моему, она этого хотела».

Он уже к чему-то прикладывался, разговаривая со мной, я это чувствовал. Но все же молодец, позаботился обо мне. Я поблагодарил его. Если честно, я тоже не хочу никуда идти работать – так я ему сказал. Но что делать, деньги ведь все равно кончаются.

Инна очень обрадовалась моему предполагаемому трудоустройству. Пожалуй, даже больше меня. Женщины всегда радуются в таких вопросах больше мужчин. Ну да. Все-таки хоть и временно, но я же жил с ней. Поэтому она и радовалась.

Жил?

Я разглядывал свое изображение в зеркале и думал: странно, что на фотографиях и на видеокадрах мы получаемся как-то цветней, чем в жизни. Урывками, тихими каплями памяти я вспоминал тот случай из детства, когда встал ночью с бабушкиной постели и смотрел в пыльное трюмо, пытаясь понять себя. Сейчас я ничего не ощущал: ни страшного, ни прекрасного, просто вяло рассматривал свое мятое лицо, в котором узнавал лишь глаза и думал: «И вот такой я стал? Вот это – ты?»

Инна постучала в дверь.

– Твой, – сказала она, протягивая мне вибрирующий мобильник.

Я взял телефон, нажал кнопку.

– Саша, – послышался негромкий сосредоточенный голос, в сдерживаемых интонациях которого я узнал брата.

– Борис? – удивился я. Брат мне редко звонил. – Привет. Что-то случилось?

– Да… Мама в больнице, ты знаешь?

– Нет… я не знал…

– Там плохо, в общем. Ты сможешь приехать?

– А что с ней?

– Да… Сначала был инсульт. Теперь инфаркт. Дела, в общем, неважные. Она плохо говорит, почти никого не узнает.

– Да ты что… А… Конечно, я приеду. Сейчас только позвоню отцу.

– Он дома?

– Должен быть. Ну, приезжай.

– Конечно.

– До свидания.

– Конечно, Боря, пока…

– От тебя можно позвонить? – повернулся я к Инне.

– Что-то случилось?

– Да.

– Да ладно, сынок, не езжай, – бодро говорил мне отец по телефону. – Я был у мамы в больнице, врач сказал, что ее скоро выпишут, в общем, на поправку пошла, у тебя ведь работа, сынок…

– Ничего, я ненадолго. Сейчас у меня есть время.

– Перерыв между съемками?

– Да…

– Ну ладно, тогда давай, буду очень рад. Родной ты мой, хороший. Ты точно можешь приехать?

– Да, да, папуля…

Я вернулся в ванную, закрылся, включил воду, сел на край ванны. «Черт возьми! – говорил я, утирая слезы рукой. – Черт возьми, суки, боже…» Влага лезла у меня из носа и из горла, словно я простудился. Я бормотал какое-то бессвязное месиво из восклицаний. Казалось, из меня, как из мясорубки, лезут перекрученные спазмами внутренности. «Вот и дождался», – говорил я себе. Потом заметил, что стою в ванной, и футболка на мне теплая и мокрая. Говорят, кровь тоже теплая. Я снял футболку. Затем вылез из ванной, дождался, пока все из меня вытечет, вытерся полотенцем насухо. Голова была влажная, будто я искупался в море. Глаза красные – но немного, только чуть-чуть. На губах соль. «Вот и дождался… – горячо говорилось во мне. А ты как хотел? Вечности?»

Выйдя из ванной, я сказал, что поеду сегодня к родителям. Видимо, с матерью совсем плохо. Инна с тревожной серьезностью смотрела на меня, ходила вокруг, когда я одевался, и говорила, что да, конечно же, нужно ехать. Спрашивала, не нужны ли мне деньги. Я сказал, что у меня достаточно. Спросила, полечу ли я на самолете или поеду на поезде. Может, брат или отец звонили мне в Египет, после того как я зарыл в песок свой телефон? Впрочем, голос отца, поздравивший меня на автоответчике, сообщил, что мама приболела – сейчас-то я вспомнил. Был час дня, поезд уходит с Курского в четыре с чем-то. Думаю, она не умрет за это время. Так?

Я предчувствовал почти все, что произойдет со мной позже. Знаешь, я не очень рациональный человек, мама. Но ты знала и чувствовала это, хотя сама в жизни совсем другая. Что-то есть в тебе такое, отчего ты очень чувствуешь меня.

Эти главы тоже не вошли в мой роман, а улетели наверх. Может, там, наверху, когда придет время, прочитают все прилетающие романы. Может быть. Я пишу эти письма к матери, которую мало знал, но которую как-то всегда очень чувствовал. Вероятно, чувствовать человека все-таки лучше, чем знать.

Я ехал в поезде, лежал на верхней купейной полке, смотрел, заложив руки за голову, в пластиковый вагонный потолок и писал это письмо. Я писал его так, как смотрят, усевшись в кресло в кинотеатре, незнакомый фильм. В купе кроме меня ехали пожилая чета и девочка, учившаяся в Москве и жившая в Харькове. Они пили чай, что-то ели. Муж и жена обсуждали современную политику, посмеиваясь. Девчонка иногда им улыбчиво поддакивала, но вскоре надела наушники и стала слушать музыку.

Ты, мама, никогда не была в моей памяти худой. А я был так страшно истощен в детстве, что стеснялся ходить на пляж до десятого класса. Ты шутливо смеялась надо мной: «Кощей Бессмертный… узник Бухенвальда… Давай, ешь иди…» У нас в доме всегда было полно вкусной еды – но я почему-то не любил есть. Было странно смотреть на фотографии из твоей юности, мамка, где ты была еще довольно стройной, хотя, как говорят мужчины, уже «в теле». Ты никогда не была худой с тех пор, как я стал помнить тебя. Ум в твоей голове был соткан из противоречий. Ты любила жизнь в ее прямом, солнечном проявлении, когда легко и празднично становится всем вокруг. Потом, когда твоя сестра и моя тетя Нина рассказала мне о вашем детстве, мама, я представил, какой ты была до моего рождения. Вы обе учились в первом классе трехэтажной школы, в поселке Игрень, и ваш класс располагался в подвальном этаже здания. Эта школа каким-то чудом сохранилась до наших дней, в ней и сейчас учатся нынешние, не советские, а уже украинские дети. Только бывший подвальный класс, где вы учились, забит каким-то строительным мусором. В майские вечера ты с сестрой бегала смотреть на курсантов из военного лагеря, что был разбит рядом с вашей школой, в парке. На этой траве, между этими деревьями, что растут здесь до сих пор. Сейчас мимо этих деревьев проходят люди в джинсах и в юбках, проезжают автомобили. А тогда на этой траве каждые субботу и воскресенье бил литаврами и звенел трубами военный оркестр, и рядом танцевали молодые парни и девушки, и ты, моя будущая мать, Алка, как звали тебя всю жизнь друзья и родные. Ты стояла рядом со своей сестрой Ниной, пучила полные губы, хмурилась с ухмылкой и вздергивала курносый нос. А потом вы, будто дурачась, тоже начинали танцевать друг с другом, кружились по траве и задыхались от юной радости с легкой примесью нестрашного детского стыда.