Это переписчики, понял Шеф. Он слышал о таком занятии еще от христиан. Один человек медленно читает, другие записывают его слова, и в результате, в зависимости от того, сколько было переписчиков, получается шесть, а то и десять книг вместо одной. Впечатляюще и, кстати, объясняет, откуда людям Закона известны их законы. Однако вряд ли это можно считать новым знанием.

Прозвучало распоряжение князя, и чтение прекратилось, чтец и переписчики, повернувшись к своему правителю, торжественно поклонились.

— Новое знание не в самой идее переписывания, — сказал Соломон, — и не в книге, Господи мне прости, которая переписывается, а в том, на чем они пишут.

При этих словах чтец протянул свой эталонный экземпляр Шефу. Тот неловко взял книгу, гадая, с какой стороны она открывается. Его руки привыкли к молотам и клещам, к канатам и рангоутному дереву, а не к таким тонким листам кожи.

Кожи? Если это кожа, то с какого зверя она снята? Шеф поднес книгу к носу, принюхался. Пощупал страницу, скрутил ее, как лист пергамента. Не пергамент. И даже не тот, другой материал, не папирус, который делают из какого-то особого тростника. Тонкий листок порвался, чтец подскочил со злобным взглядом и воплем. Шеф выждал минуту, бережно держа книгу, потом вернул ее, глянув в сердитые глаза без всякого выражения и без намека на извинения. Только глупец считает, что всем известно то, что известно ему.

— Я не понимаю, — обратился он к Соломону. — Это не телячья кожа, которой пользуемся мы. Здесь нет наружной и внутренней стороны. Может, кора?

— Нет, и не кора. Но сделано из дерева. На латыни это называется papyrium, по названию какого-то египетского растения. Но мы делаем папириум не из этого растения, а из древесины, измельченной и обработанной особым образом. Мы добавляем кое-что, разновидность глины, чтобы чернила не расплывались. Это знание пришло к нам издалека, с другого конца империи арабов. Там, в Самарканде, арабы сражались с воинами империи, лежащей за горами и пустынями. Арабы победили и привели с собой много пленных из страны Хин. Говорят, они-то и открыли арабам секрет папириума, бумаги. Но арабы не оценили бумагу, они лишь заставляют своих детей учить наизусть отрывки из Корана. А мы стали делать много разных книг. Это новое знание.

«Новое знание, как делать книги, — подумал Шеф. — А не новое знание — Соломон просил Господа простить его за такие слова, — не новое знание в самих книгах. Однако это кое-что объясняет. Например, почему здесь так много книг и так много читателей. На книгу из пергамента нужны шкуры двадцати телят, а то и больше, ведь используется не вся шкура. На тысячу человек не найдется и одного, который может запросто разжиться шкурами двадцати телят».

— Сколько стоит такая книга? — спросил он.

Соломон передал вопрос Бенджамину, стоявшему в окружении своих телохранителей и мудрецов.

— Он говорит, что мудрость дороже рубинов.

— Я не спрашиваю о цене мудрости. Я спрашиваю о цене бумаги.

Когда Соломон снова перевел вопрос, насмешливое выражение на лице сердитого чтеца, все еще разглаживающего порванную страницу, сменилось откровенным презрением.

— Я не слишком-то на них рассчитываю, — заявил Шеф тем же вечером своим советникам, глядя, как солнце садится меж горных пиков. Он знал, что примерно то же самое говорят сейчас про него самого мудрецы и ученые, которые преобладали среди придворных князя Бенджамина ха-Наси. — Они знают многое. Правда, все их знания относятся к правилам, которые установил их Бог или они сами. Однако то, что им нужно, они собирают отовсюду. Они знают то, о чем мы и слыхом не слыхивали, — например, как делать бумагу. Но что касается греческого огня… — Шеф покачал головой. — Соломон сказал, что есть смысл поспрашивать у арабских и христианских торговцев из гостевого квартала. Расскажите-ка мне о полетах. Вам следовало подождать меня.

— Ребята решили, что через день мы можем опять оказаться в море, а ветер как раз был достаточно сильный, но не опасный. Так что они усадили Толмана в седло и пустили его по ветру. Но они сделали две вещи, которых не делал Ибн-Фирнас…

Торвин честно изложил подробности дневного запуска, когда мальчонка, хоть и на привязи, пытался управлять огромной коробкой змея, летая на конце самой длинной веревки, которую им удалось сплести, футов в пятьсот.

На другом конце корабля сам Толман хвастался удалью перед взрослыми моряками и другими юнгами, его дискант иногда перекрывал басовитое гудение Торвина. Когда спустилась ночь, голоса затихли, люди разошлись по своим гамакам или растянулись прямо на нагретой солнцем палубе.

Обычно в своих снах Шеф сознавал, что спит, и ощущал присутствие наставника. Но не в этот раз. Он даже не понимал, кто он. Он лежал на камне; он чувствовал, как холод проникает в его кости. И повсюду сидела боль — в спине, боках, ногах и где-то глубоко в груди. Он не обращал на боль внимания, словно испытывал ее кто-то другой.

Пугало его до холодного смертного пота то, что он не мог пошевелиться. Ни рукой двинуть, ни пальцем. Он был закутан в какую-то ткань, она стесняла ноги и прижимала руки к бокам. Не саван ли это? Не похоронен ли он заживо? Если так, нужно пробиваться наверх, биться головой в крышку гроба.

Долгое время он лежал, не решаясь сделать попытку. Ведь если он похоронен, то бесполезно дергаться, не имеет смысла кричать. Кажется, он сходит с ума.

Он судорожно рванулся наверх, снова ощутил у сердца терзающую боль. Но вверху отсутствовало препятствие. Почему же тогда ничего не видно? На голове у него повязка, прижимающая нижнюю челюсть. Он похоронен. Или по меньшей мере подготовлен к похоронам.

Но он может видеть! Все же где-то есть свет, вернее, полоска темноты, не такой кромешной, как везде. Шеф уставился на нее, стараясь ее расширить. К нему что-то двигалось. С ужасом заживо погребенного, с чудовищным подозрением, что все другие люди исчезли, Шеф думал только о том, чтобы привлечь к себе внимание, кто бы ни приближался, и взмолиться, чтобы освободили. Он раскрыл рот, издал слабый хрип.

Тот, кто приближался, не испытывал страха перед мертвецами, даже перед ожившими мертвецами. К кадыку Шефа прикоснулось острие, над ним склонилось лицо. Медленно и отчетливо прозвучало:

— Как может человек родиться, будучи стар? Неужто он способен вдругорядь войти в утробу матери своей и вновь появиться на свет?

Шеф глядел с ужасом. Он не знал ответа.

Он понял, что смотрит в лицо, слабо освещенное звездами. В тот же миг вспомнил, кто он такой и где находится: в своем гамаке, подвешенном у самого форштевня «Победителя Фафнира», поближе к исходящей от воды прохладе. А склонившееся над ним лицо принадлежало Свандис.

— Тебе снился сон? — тихо спросила она. — Я услышала, как ты хрипишь, будто в горле пересохло.

Шеф кивнул, испытывая несказанное облегчение. Он осторожно сел, чувствуя, что сорочка пропиталась холодным потом. Поблизости больше никого не было. Команда деликатно обходила его закуток около передней катапульты.