Виталий был безоружен. Я уравнял наши шансы, отбросив ружье в сторону. Щелкнув кнопкой ножа и демонстрируя голубоватое лезвие, я освободился и от него тоже. Я знал, что будет дальше, и не ошибся: Аннинский оставил себе шанс: такой же выкидной, с обоюдоострым лезвием нож. И наконец-то я услышал его голос:

— Что дальше, Паша?

— Скоро узнаем.

Шансов у меня, безоружного, было куда больше, чем у вооруженного ножом противника — нож будет только мешать ему. Только он не догадывался об этом. Он совершил очередную ошибку…

Аннинский не был таким быстрым, как я, поэтому его удары отличались силой и были предсказуемыми. Во всяком случае, я предугадывал его ходы, как будто раскрыл его уязвимость.

Он с шагом вперед нанес мне колющий удар, метя в шею, и вложил в него вес тела. Сделав шаг вперед, он машинально распределил массу тела между ногами, и я не рискнул, увернувшись от удара и оказавшись сбоку от него, снести его подсечкой. Я ударил его обратной стороной ладони в висок и ногой в бедро. Этот второй удар оказался болезненным: Аннинский, припадая на ногу, отступил от меня на два шага. Он смотрел на меня с какой-то злой иронией, и эта насмешка саданула меня по сердцу. Она же заставила меня проглотить мои чувства, и дальше мною руководили только инстинкты. Вот теперь мы не узнавали друг друга — мы стали чужими.

Аннинский не стал баловать себя разнообразием и повторил удар, но в этот раз он направил его вниз, целя мне в живот. Он был мощнее, и я не пытался поставить блок — он бы протаранил мои руки. Я снова ушел — и снова в ту же сторону. И снова провел двойку: в голову и бедро.

Я завел его и спровоцировал на очередную ошибку: своей мощи он постарался добавить быстроты, и он натурально скомкал удар. В этот раз я отбился блоком и в следующий миг достал противника джебом. Этот длинный прямой удар достиг цели, и я, абсолютно не думая об угрозе ножом, выкатил ему свою фирменную двойку: левой в печень, правой в голову.

Аннинский пошатнулся и отступил в оборонительную стойку: руки на уровне подбородка; вооруженная рука ближе ко мне. По ней-то я, неожиданно для противника, ударил ногой снизу вверх. Пробив в его обороне брешь, я нанес ему два мощных удара в голову.

Мы задыхались в дыму, и огонь жег наши тела… Я был безоружен. Аннинский по-прежнему вооружен, хотя в атаках холодное оружие не принесло ему преимущества: он сделал ставку только на него, выключив из борьбы вторую руку и обе ударных ноги.

Он снова ринулся на меня, рассекая ножом воздух — снаружи внутрь и изнутри наружу. Он теснил меня к двери… Нет, понял я, он не теснил меня — он сам стремился к отдушине в этом аду. Он был ближе к огню, и его спина и руки покрылись волдырями. Это пламя, которое он сам и разжег, гнало его к выходу. Если бы он стоял спиной к двери, он бы отступил и тотчас закрыл за собой дверь с зубчатой рейкой. Я увидел страх в его глазах, когда резко шагнул назад, точно попадая ногой на порог-швеллер, и еще раз — другой ногой. Как и он когда-то — чувствуя меня за спиной и стреляя сначала в своего компаньона, а потом — в меня. И только трофейный шлем, добытый нами в неравной схватке с «бешеными псами», спас тогда мне жизнь.

Аннинский кинулся к двери, избавляясь наконец-то от ножа… Я всегда говорил ему: «В драке всегда прижимай подбородок к груди». Но все впустую. Вот и сейчас его подбородок был высоко поднят. Стесненный узким дверным проемом, я все же изловчился в коронном апперкоте. Виталик рухнул на пол. В одном дюйме от выхода. Отпихнув с порога ружье, я захлопнул дверь и сполз вдоль нее на пол. То же самое с другой стороны сделал Аннинский. Соприкоснуться нашим головам не дала толстая дверь с кремальерой…

В ступоре я находился считаные мгновения. Рывком поднявшись на руки, я потянул дверь на себя: я не мог дать сгореть заживо человеку. Дверь подалась с оглушительным грохотом, и меня взрывной волной отбросило к переборке. Огненный вал вырвался из машинного отделения и растекся по стенам соседнего отсека. Я оказался внутри огненного мешка. Закрыв голову руками, я ждал конца — как страшной боли…

Но огонь схлынул так же быстро, как и накатил, не опалив меня, и теперь он бушевал в машинном отделении. Но ему на смену пришел едкий черный дым. Я бросил взгляд на дверной проем, где пламя пожирало тело Виталия Аннинского, и рванул по лестнице наверх. Меня в этом забеге опережал дым, но я точно знал — я успеваю.

Я освободил кнехт от швартова и спрыгнул в баркас. Разгорающееся на сухогрузе пламя помогло мне сориентироваться. На рулевой панели я отыскал кнопку «Пуск». Мотор долго не хотел запускаться. Наконец, когда баркас отнесло течением от сухогруза на пятнадцать-двадцать метров, двигатель завелся. Направив баркас к берегу, я кинулся за своей одеждой…

Через двадцать минут баркас ткнулся в берег Новой Константиновки. Заглушив двигатель, я минуту или две просидел неподвижно. Среди контактов в телефонной книге я выбрал номер Гутмана. По привычке считал гудки. Он ответил мне бодрым голосом, когда я насчитал восемь гудков.

— Это Баженов. Слушай меня внимательно: ситуация непростая. Но… я закрыл дело.

Пауза.

— Ты узнал, кто убил Аннинского?

— Я.

Пауза — уже с моей стороны.

— Я убил его. Только что. Я обещал тебе позвонить, когда закрою дело, я обещание выполнил.

— Тебе нужна помощь?

— Пожалуй, да. Я не в том состоянии, чтобы вести машину…

— Диктуй адрес.

— Новая Константиновка, что в Твери. Улица тут одна. Напротив дома 45 причален баркас.

«Ауди» с отсечками, которые действительно отсекали гаишников, показалась в начале улицы спустя два часа с четвертью. Я оставил баркас и вышел навстречу. Место переднего пассажира оставил знакомый гигант в черном костюме и ловко обыскал меня. Наконец он приоткрыл заднюю дверцу машины ровно настолько, чтобы я смог протиснуться в салон. Как только он занял свое место, машина тронулась в обратный путь.

Гутман сидел рядом со мной, но я даже не взглянул в его сторону. Мне было тяжело и больно, и мысли мои черным дымом крутились вокруг всепожирающего огня в машинном отделении… Я должен был поблагодарить Гутмана за его участие, но не знал, с каким коэффициентом подойти к этому вопросу. И тут вдруг я вспылил:

— Кто я для тебя?! Вскочившая на теле бородавка? Ты примчался не на помощь, а потому что бородавка вдруг зачесалась! Что ты знаешь обо мне? Ничего! Хотя тебе кажется, что очень много. Мне казалось, я своего единственного друга знаю, как себя, но видишь — ошибся. Все мы ошибаемся и боимся. А его испуг был двойным: офицер полиции, экс-оперуполномоченный следственного комитета — и в таком дерьме! Но он не был одинок. Их, таких оборотней, — целая стая… А знаешь, он был в числе моих подозреваемых, когда мы с ним шли по следу банды «Бешеных псов»… Мне не хватило мгновений, чтобы спросить у него, что он чувствовал, когда убивал себе подобных, что испытывал, когда вспарывал живот тому мелкому торговцу наркотиками и обрубая след, который через него вел к нему? Что чувствовал, когда всаживал в Перевозчикова пулю за пулей? Что испытывал, когда «четвертовал» Сергунина? Понимаешь, не хватило мгновений, чтобы задать эти вопросы. Но беда в том, что у него не хватило бы вечности, чтобы ответить на них…