Второй матрос стоял на мостике, и главным его оружием был прожектор на подвижной станине, как пулемет на турели. Других людей я не увидел. Но и этих двоих, которые как бы страховали друг друга и были друг у друга на виду, мне было с избытком. Я мог легко снять «нижнего», но не мог сразу же дотянуться до «верхнего». В таких случаях, как этот, обычно работают парами. Но я уже давно стал одиночкой (или, как однажды выразился: командные виды спорта умерли для меня в день кончины Следственного комитета военной разведки), и вот впервые за несколько лет пожалел о своем одиночестве.

Решение пришло неожиданно. Мне пришлось спуститься на баркас. Я не смог притупить чувство омерзения, раздевая труп матроса. В первую очередь мне понадобился его жилет, во вторую — тельняшка. Брюки я рассчитывал надеть свои. Одевшись как на сватовство с дьяволицей (что-то с покойника, что-то с живого, что-то новое, что-то старое, что-то сухое, что-то мокрое), я снова пересчитал перекладины веревочной лестницы. На мое счастье, матрос подошел ближе, сократив расстояние до пяти-шести метров. Так что мне пришлось сделать по привальному брусу, держась за кромку фальшборта, всего несколько шагов.

Я обнажил самое бесшумное оружие — нож. Взяв его обычным хватом, но лезвием внутрь, свободной рукой я захватил часового за подбородок. Я не считал его ни живым, ни мертвым, для меня он представлял единственный предмет, о который я опирался, — подайся он резко назад, и мы оба полетим в воду. Но он сопротивлялся и тем самым помогал мне. Прихватив большим пальцем его нос и не давая возможности позвать на помощь, вооруженной рукой я нанес ему рубящий удар выше кадыка и сбоку, перерезая сонную артерию. Его смерть была мгновенной. И я не терял времени. Сорвав у него с головы панаму, я перебросил его через борт. И тотчас занял его место, надвинув панаму на глаза. И все внимание направил на другого часового, с прожектором, как он отреагирует на всплеск. Он глянул вниз и увидел то, что должен был увидеть, что замылило ему глаза во время боевой вахты: одинокую фигуру в жилете, тельнике и панаме у борта. Он оторвал от меня взгляд, и я направился к рубке. Рубка была высокой, лестница — узкой, у́же коридора в моей конторе. Она вывела меня на самый верх. На мостике меня встречал матрос, настороженный моим поведением. Я узнал его: это он однажды держал меня на прицеле дробовика… Он отшатнулся от меня, но я успел схватить его за рукав куртки и с шагом вперед, подставляя колено под его ближнее бедро, атаковал его диагональным ударом снизу вверх. Моя рука прошла вдоль его руки, и я не мог промахнуться. Лезвие ножа распахало ему горло от кадыка до уха, и он, ударившись спиной о перила и оказавшись по ту сторону от них, камнем полетел вниз.

Трое из шести боевиков, принявших предложение Аннинского взять на абордаж судно, были мертвы. Идентификация одного из них помогла мне определиться — какая из сторон сейчас контролирует судно… Команда Аннинского заметно поредела. Вместе с командиром она насчитывала три человека. Если они еще не забрали груз, то им стоит поторопиться. Не мог этот матрос на мостике не узнать служебного катера, которым сам он пользовался не раз, — визуально, вырывая его из темноты светом мощного прожектора, и по звуку мотора. И он наверняка доложил об инциденте командиру абордажной группы. Теперь мне стала понятна нервозность часового, поглядывающего с борта сухогруза на баркас.

И Аннинский находится в возбужденном состоянии. Он ломает голову: кто взял катер и прошел на нем мимо «Меркурия»? В первую очередь мысленно представляет подранка-Клима за рулем, и тот буквально увозит фантазию Виталия, потерявшегося в догадках. Клим жив, а это плохо, это очень плохо. Это провал. Конец. Аннинского объявят в розыск. С деньгами или без них — его найдут. Если я, конечно, чего-то не знаю и у него есть надежный коридор.

Он удачно просчитывал все ходы, избегая одного. Я его ошибка. Ему стоило убрать меня со своего пути, а уж потом браться за Сергунина и Немо. Он не убрал меня, потому что боялся.

На меня накатила тошнота. Короткий приступ морской болезни…

Хлопок выстрела привел меня в чувство. Следом за ним прогремел второй. Стреляли буквально у меня под ногами, и я мысленно представил это место: площадка с приоткрытой дверью в машинное отделение. Стрелял Аннинский, и я догадался, кто был его целью. Увидев внизу труп своего часового и не найдя его напарника, он мысленно поблагодарил меня. Ему оставалось сделать только два точных выстрела, а не четыре.

Я ждал, когда он выкрикнет в прохладный речной воздух мое имя… Ему так и так придется умереть с моим именем на губах. Я не мог дать ему шанса — с деньгами или без них, и уж тем более с героином. Ясные, улыбчивые глаза Виталия Аннинского затмили другие — сочившиеся невыносимой мукой, такие тяжелые, что удержать их могла только моя память… Помню, я мысленно забегал в каждый двор, в каждую подворотню, изрыгая проклятия: «Убить эту тварь!» В одном из дворов я наткнулся на труп Немо…

Снизу ни выстрела, ни стона, ни смеха, ни проклятия. Там происходила какая-то возня. Сквозь шум воды, облизывающей сухогруз, я различил скрип. И перед моим мысленным взором предстала шлюпка, донесся голос из далекого прошлого: «Уключины скрипят. Полей их водой». Это отец дает мне дельный совет… Нет, скрипели не уключины, а дверь. И кто-то грузный спускался в машинное отделение. Мой отточенный до совершенства слух и «неуемная фантазия» подсказали мне, что происходит внизу: один человек стаскивал вниз по ступенькам другого. За каким чертом он это делает? Ему нужно пятки смазывать салом, а он прячет трупы, он натурально хоронит их.

Трупы. Захоронение. Машинное отделение. Горючее. Огонь.

Даже металл расплавится от жара. Вот если сейчас Аннинский щелкнет зажигалкой внизу и выскользнет наверх, я не успею спуститься.

Интересно, станет он сжигать тела экипажа «Меркурия»? Другой вопрос: где они, как с ними разделалась команда Аннинского, меня не интересовал.

Снова глухой стук. Очередное тело поспешило в топку. И мне тоже стоило поторопиться.

Спускался я бесшумно: кеды — это удачная находка. Ребристая резиновая подошва не скользила по влажным ступенькам.

Сердце мое отчаянно колотилось. Скоро я увижу человека, в которого верил, как в себя самого, и не раз доверял ему свою спину.

Я внизу. Под ногами у меня труп убитого мною матроса и следы волочения двух других: кровь смешалась с дождевой водой и ржавчиной.

Меня охватило нетерпение. Вместо того чтобы закрыть тяжелую металлическую дверь и запереть Аннинского, я кинулся вниз, на ходу снимая с плеча дробовик.

Я не сразу попал в машинный зал. Мне предстояло миновать металлический рукав, в котором трудно было разойтись двум людям. На полу вытянулись два трупа — в тельняшках и ярких спасательных жилетах; униформа была подобрана специально, чтобы во время штурма не перепутать своих и чужих. Тусклый свет помог мне разобраться с характером ранений: оба были убиты выстрелом в голову. Быстрая, отличная стрельба, на грани риска, на короткой дистанции, словно играючи, невольно похвалил я Аннинского.

А вот и он, раздетый до пояса, сильный и мускулистый, на пороге машинного отделения, разгоряченный, потерявший на миг голову: мешавшее ему в тесных корабельных проходах ружье он оставил на пороге машинного отделения, как будто застопорил им тяжелую дверь. Я не дал ему возможности вооружиться… и выстрелил у него над головой. Я не мог убить его — это понял и сам Аннинский. Отступив в машинное отделение, он поджидал меня внутри, там, где уже разгорался огонь, там, где моему другу было самое место.