Больше чем за два года, прошедшие после их появления, горожане уже привыкли к тому, что Аборигены сидели кружком почти на каждом перекрестке, глядя прямо перед собой и никак не реагируя на редких прохожих. Некоторые разжигали костры и сидели, пристально глядя на огонь, и казалось тогда, что в городе встала табором орда полуголых дикарей. Особенно напоминали они диких туземцев с экзотических островов, когда вдруг заводили свои бессмысленные песни или пускались в пляс под слышную только им музыку. Устраивались они и в помещениях, главным образом в покинутых домах и некоторых учреждениях.

По непонятной причине ни Аборигенов, ни Аборигенок не было только в Майорате. Штельвельд утверждал, что им мешает проникнуть на его территорию ток высокого напряжения, будто бы пропущенный через проволочное заграждение на его границах. Рудаки с ним не соглашался, правда, сам никакого объяснения предложить не мог.

И вот теперь Аборигенов нигде не было видно: исчезли «классические» полуголые экземпляры – все одинаковые, похожие на туземцев какой-нибудь Полинезии; исчезли «мутанты», одетые в современные костюмы и с разными лицами, а Иванов говорил, что из институтского коридора исчез и воскресший академик Панченко.

«Наверное, и мой двойник исчез, и лжекапитан Нема, – думал Рудаки, прыгая через лужи и отворачивая лицо от мокрого снега. – Кстати, и настоящий Нема тоже испарился. Никто тогда как-то не заметил, куда он делся, когда нас патруль привез в Майорат. И потом, пока мы в Майорате жили, его никто не встречал.

Объявится ли опять легендарный капитан? Нашел ли он своих посредников? Хорошо бы повидать его, а то что-то скучно жить стало – никакой цели, – Рудаки спрятался в подъезде какого-то дома и закурил. – Вот и Аборигенок нет. Не показывают нам больше свои картинки прошлого и будущего, не катают на машине времени, не конвоируют куда-то бомжей и бандитов».

Сигарета отсырела, и курение не доставляло обычного удовольствия, он ее выбросил и опять запрыгал через лужи.

ХРОНИКА КАТАСТРОФЫ

ИСХОД АБОРИГЕНОВ

На третий год катастрофы, сразу после «немецкой оккупации», из города в одночасье исчезли так называемые Аборигены, возникшие в городе неизвестно откуда вскоре после появления на небе четырех солнц. Эти загадочные существа сначала вызвали в городе переполох, а затем горожане к ним постепенно привыкли и перестали замечать, тем более что в жизнь города и горожан они никак не вмешивались и никому своим присутствием не мешали. Они исчезли внезапно и одновременно: исчезли «классические» полуголые экземпляры – все одинаковые, похожие на туземцев какой-нибудь Полинезии; исчезли и «мутанты», одетые в современные костюмы и с разными лицами, в которых горожане часто признавали своих знакомых, главным образом умерших. В городе считали, что они исчезли, устыдившись своей последней и единственной акции – так называемой немецкой оккупации, однако многие сомневались в том, что они к этому были причастны. Одновременно с Аборигенами исчезли и Аборигенки – существа, внешне похожие на женщин, активно вмешивающиеся в жизнь города после вселенской катастрофы.

«И Аборигенки куда-то делись, – Рудаки с трудом переправился через огромную лужу возле станции метро, о котором напоминала теперь лишь ржавая и покосившаяся огромная буква „M“ y входа. – Где-то теперь эти серебристые амазонки? Все куда-то подевались. Устроили нам представление и исчезли, как будто сами испугались своего последнего спектакля».

А спектакль, и правда, получился нелепый и трагический. Страшным памятником этим двум неделям стала братская могила бойцов Самообороны на еврейском кладбище. Под треск ружейных залпов похоронили в Майорате погибших гусар. На Красноармейской остался обгоревший остов большого жилого дома, неизвестно зачем расстрелянного прямой наводкой из полупрозрачного «немецкого» танка.

«Какая все-таки тупость! – думал Рудаки. – Конечно, моральные всякие критерии к Аборигенам применять глупо – гуманность там и прочее, но это же попросту нелепо – устроить для нас такой страшный спектакль. Для чего? Какой в этом может быть смысл?».

Он вдруг вспомнил разговор, который случился у него с одним батюшкой в поезде. Выпили они тогда прилично – ехали вдвоем в купе на юг зимой, народу в вагоне было немного. Разговаривали обо всем, но как только Рудаки пытался завести разговор о боге, поп всячески уклонялся, а когда он прямо его спросил: мол, чего вы, отче, избегаете беседы о боге – это ведь вроде профессия ваша, тот серьезно так ответил: «Это не профессия, а крест мой, потому что понять, чего он хочет (он показал пальцем вверх), я не могу и никто не может».

«Наверное, и с Аборигенами только так и можно – так сказать, „неисповедимы пути аборигенские…“». Он уже прошел порядочное расстояние и шел теперь вверх по бульвару Шевченко, приближаясь к университету, выделявшемуся на общем сером фоне поздней осени своими освященными историей стенами и колоннами «цвета мясных помоев».

Городская легенда гласила, что один из русских царей будто бы повелел покрасить здание университета в красный цвет в назидание мятежным студентам, бунт которых когда-то подавили по его приказу. Легенда эта не имела под собой абсолютно никакой исторической основы, но при всех властях – а их город повидал немало – университет неизменно красили в разные оттенки красного цвета, отчего его тяжеловесное, казарменное здание становилось еще уродливее.

Рудаки университет не любил, не любил ни красный его корпус – собственно университетское здание – ни стоявший напротив «желтый дом», как его называли из-за цвета и буйных обитателей, – превращенное в университет здание бывшей классической гимназии, по коридорам которого бродили тени когда-то окончивших эту гимназию великих. Не любил за казенный дух, за самодовольные рожи профессоров и не профессоров и запах мокрых тряпок и мела, который не выветривался даже в погожие весенние дни, когда по коридорам гуляли сквозняки. В общем, не любил за все в целом, может быть, и незаслуженно, но искренне.

Ходил он сюда читать лекции уже десять лет, если считать и последние два с лишним года, когда никаких лекций, конечно, уже никто не читал, а просто немногие оставшиеся в городе преподаватели забредали иногда на свои кафедры, чтобы обменяться новостями и при случае получить пайки, которые привозили из Майората, – университет, как и другие сохранившиеся в городе научные и культурные учреждения, находился под покровительством Гувернер-Майора.

Кафедра Рудаки находилась в «желтом доме». Он осторожно поднялся по скользким железным ступеням исторической лестницы, помнившей подкованные сапоги воспетых Булгаковым «белых» юнкеров, прошел по длинному полутемному коридору и открыл дверь своей кафедры.

За столом заведующего сидел его аспирант Сергей и ел из банки тушенку кинжалом с орлом на рукояти. Кинжал был явно немецкий – рядом на столе лежали ножны со свастикой.

– Сабах-аль-хейр,[25]– поздоровался Рудаки.

– Сабах-аль-нур,[26]– ответил Сергей, положил кинжал, встал и поклонился, приложив ладонь к сердцу, Сергей был арабистом и высоко ценил восточный этикет.