– Это не люди, майор, – спокойно ответил серб, – это примары – пули их не бьют. А ихние пули наших бьют – у нас уже двое убитых.

– И что делать? – Гувернер-Майор вернулся к столу, взял «Историю Великой Отечественной войны», раскрыл ее, сердито посмотрел на страницу и громко захлопнул. Два месяца! Каждая Днепровская операция длилась около двух месяцев. Ты понимаешь, Сунчица?! Мы потеряем всех людей…

Командир Черных гусар опять откашлялся, посмотрел на деревья в огромном окне за спиной Гувернер-Майора и сказал:

– Стороженко-капрал одного немца морду бил – немец автомат бросил, на землю сел, коленку себе хлопал и пел «Тумба-тумба», и другие немцы тоже сели рядом, и пели «Тумба», и автоматы бросили, а капрал им морду не бил, только одного морду бил… – он помолчал и добавил, – сейчас еще на дворе сидят, холодно, дождь идет, они сидят, но не поют больше.

– Аборигены, – тихо пробормотал Гувернер-Майор, – ясно, что Аборигены. Ну и что? Не морду же бить всей армии, – и спросил Милетича: – Танков наших они боятся?

– Танков боятся, – ответил полковник, – танки их оружия не берут. Танки патрулируют Майорат по границе, и один танк я послал к синагоге.

– Правильно, – одобрил Гувернер-Майор, – продолжайте патрулирование. А люди пусть по домам сидят. И пошлите еще один патруль на танке с бронетранспортером в город, по улицам – пусть людей подбирают.

– Слушаюсь, – полковник встал. – Разрешите идти?

– Идите, полковник, – сказал Гувернер-Майор. – У меня тут сейчас совещание будет с учеными. Может быть, что-нибудь и придумаем. Я сообщу вам, – и добавил: – Людей береги, Сунчица.

Когда полковник Милетич ушел, Гувернер-Майор встал из-за стола, подошел к окну и снова стал вглядываться в парк, как будто надеясь найти там какие-то перемены. Но за окном все так же неслись по небу тучи, мотались на ветру мокрые деревья и так же тонко звенели стекла от далеких залпов. Гувернер-Майор постоял перед окном, слушая канонаду.

– Кино и немцы! – сердито пробормотал он себе под нос и опять сел за стол.

ХРОНИКА КАТАСТРОФЫ

НЕМЕЦКАЯ ОККУПАЦИЯ

Однажды ночью, на третий год катастрофы в город вошли войска фашистской Германии. Сначала на улицах появились немецкие патрули на мотоциклах, а потом через город походным маршем прошла армия. На окраинах завязались бои между немецкими войсками и частями Советской армии, которые тоже внезапно появились в окрестностях, а в самом городе немцы установили оккупационный режим. Был введен комендантский час, и расклеены объявления, требующие от населения выполнения распоряжений оккупационных властей и грозящие расстрелом в случае неповиновения. Евреям предписывалось зарегистрироваться в комендатуре. Испуганное население сидело по домам, а части Еврейской самообороны из Подольского раввината вступили в бой с передовыми частями немцев, но вынуждены были отступить под защиту гусар Майората, потому что немцев их пули не брали (они просто не обращали внимания на выстрелы), а отряды Самообороны несли потери. Уже на второй день оккупации стали выясняться некоторые странные вещи. Выяснилось, что немцы не нападают на воинские подразделения Майората и Раввината, а только отвечают огнем, если их атакуют; выяснилось, что немецкие танки и тяжелые военные машины не оставляют следов на асфальте, что колеса немецких мотоциклов не вращаются и что сквозь немецкие танки, стоящие на улице, при определенном освещении просвечивают дома на другой стороне. Немецкая оккупация продолжалась две недели – потом немцы вдруг исчезли так же внезапно, как появились, исчезли и Советские войска, воевавшие с немцами на окраинах города.

Рудаки на совещание к Гувернер-Майору не взяли, и он очень обиделся. Иванова и Штельвельда пригласили, а его нет. Правда, Рихмана тоже не пригласили, и это немного утешало.

«Надо же, – думал он, – надо же, специальность у меня какая непопулярная – лингвистика. Была бы, скажем, история – и то лучше. А лингвистам никакого уважения со стороны властей не было, нет и не будет».

Особенно огорчало его то, что не пригласили его как раз тогда, когда было у него, что сказать «высокому собранию». Носился он с простенькой, но, как ему казалось, убедительной идеей о том, что все эти спектакли, устраиваемые горожанам Аборигенами и Аборигенками, были не что иное, как своего рода средневековые моралите, что задачей этих спектаклей было наглядно продемонстрировать людям их прошлые и настоящие ошибки и грехи. Он хотел сказать «собранию», что, по его мнению, все эти малоприятные события прекратятся, как только Аборигены поймут, что люди свои ошибки (и самую ужасную среди них – войну) осознали и не будут повторять. Вот тогда и вернется на свою околоземную орбиту прежнее солнце, и вообще, все станет как прежде.

Правда, Иванову его идея не понравилась.

– Ты что же, хочешь, чтобы опять это ворье вернулось? – спросил Иванов, когда он поделился с ним.

– Какое ворье? – сначала не понял Рудаки.

– Ну эта власть прежняя, – ответил Иванов.

– Причем тут это? Почему это они должны вернуться? – взъерошился Рудаки, а Иванов только рукой махнул.

Неприятный осадок после разговора с Ивановым остался, и Рудаки решил впредь никому о своих идеях не рассказывать. Нет пророка в своем отечестве! А тут еще и на совещание не пригласили.

Когда Иванов с Штельвельдом ушли на совещание к Гувернер-Майору, Рудаки в расстроенных чувствах вышел из дому и отправился гулять по Майорату. После того как их ночью подобрал гусарский патруль, жили они на территории Печерского майората в бывшей школе, в которой учились когда-то жена, а потом дочь Рудаки. Патруль гусар перевез в Майорат семьи и друзей Рудаки и еще многих горожан, которые по той или иной причине избегали встречи с немцами. Все беженцы жили теперь в этой старой школе, превращенной в общежитие: там поставили походные раскладушки и оборудовали несколько комнат под временные кухни.

На дворе был ветер и шел дождь, но на улицах Майората было довольно людно – жизнь в Майорате продолжалась как и прежде неспешно и солидно, несмотря на немецкие войска за его границами. Только усиленные патрули гусар, разъезжавшие по улицам, говорили о том, что идет война, а так все осталось по-прежнему.

У Рудаки были талоны, выданные беженцам, и он зашел в одно из кафе, чтобы выпить кофе. В кафе все было почти как в мирное время, до катастрофы и даже, пожалуй, лучше. Публика была солидная, и не было крикливых подростков и бритоголовых «качков», чувствовавших себя хозяевами в прошлой жизни. Посетители тихо разговаривали или читали газеты. Рудаки взял чашку кофе и сел за свободный столик.

Он зашел в кафе, чтобы согреться и подсушиться (погода стояла мерзкая, и ни одно из четырех солнц так и не показалось из-за туч), но и, конечно, чтобы в очередной раз поразмышлять над ситуацией, потому что в школе сосредоточиться было никак нельзя – там постоянно было много народу и в гулких коридорах не стихал гомон множества голосов.

В кафе было тихо и уютно, и Рудаки отхлебнул кофе и начал было снова перебирать в мыслях события периода конца света, в который уж раз пытаясь усмотреть в них какой-то смысл, как вдруг в кафе появился сначала Майборода со своим негром, а буквально вслед за ним Этли с какими-то личностями явно иностранного облика и поведения.