нужно сохранить в душе маленькую частицу – в душе художника, но возможно и в любой другой душе – на которую не повлияет нищета. Крохотную чистую жемчужину из небесной пыли, так сказать.

Хульда знала, что он имеет в виду. Однако его слова раздражали ее, ей вдруг показалось роскошью мыслить как он. Кто мог позволить себе сбежать из реальности в чистую красоту?

Она задумчиво отошла от отца на пару шагов, встала перед огромной золотой рамой, рассматривая картину. На ней насыщенными красками была изображена дева Мария, в синем одеянии и с упитанным младенцем Иисусом на руках.

– Этот художник, к примеру, – обратилась она к следующему за ней Беньямину, – искажает правду. Иисус родился в грязном хлеву. Я сама повидала предостаточно родов, при которых условия были как у него: без теплой проточной воды, на сквозняке, в ужасающей бедности. Но ни на одной из моих рожениц нет такого королевского облачения? как на этой новоиспеченной Богоматери.

Отец тихо засмеялся, не язвительно, а с одобрением:

– Ты совсем не изменилась, крошка Хульда, – мягко сказал он, – всегда готова заступиться за бедных и замарать себе руки. Еще в школе ты часто приходила домой в шрамах и синяках, потому что хотела защитить другого ребенка от побоев и тебе самой доставалось.

Хульда гневно затрясла головой, она неохотно вспоминала детство. Ей тогда часто приходилось злиться на мир и на себя.

– Из тебя бы получился неплохой правозащитник, – Беньямин обнял ее за плечи, – если бы ты выучилась на юриста, как знать?

Хульде хотелось сказать, что он бы точно не стал ей помогать преодолевать препятствия, с которыми сталкивались женщины в университетах, как раньше, так и сейчас. Что он бросил ее, потому что жизнь с матерью ему осточертела и он предпочел существование без них обеих. Хульда была малой ценой, которую Беньямин Гольд заплатил за свою свободу.

Но она промолчала.

Беньямин, казалось, не заметил ее настроения и продолжал:

– Но здесь ты несправедлива к художнику. Посмотри, какое богатство красок на картине: королевский голубой, пурпурный, золотой. Искусство не изображает действительность, искусство мечтает с открытыми глазами о лучшей действительности. Тебе понятно?

С досадой Хульда в который раз отметила, что отец не только хорошо владеет кистью, но и языком. Таким образом за ним всегда оставалось последнее слово, ему не было нужды повышать голос и прибегать к авторитарности. Внезапно ей впервые пришла в голову мысль, что для матери, возможно, было нелегко жить бледной тенью рядом с таким ярким мужчиной. Что этот дисбаланс в распределении сил, возможно, послужил решающей деталью в семейной трагедии родителей.

– Это тебе больше понравится, – прервал Беньямин ее мысли и повел дальше в зал.

Хульда заметила, что многие посетители, слоняющиеся от картины к картине и вполголоса беседующее, узнавали отца. Ему кивали, приподнимали шляпы, дружелюбно, даже почтительно здоровались. Беньямин Гольд скромно приветствовал людей, то и дело поворачиваясь во все стороны. Он производил впечатление стареющего, но все еще энергичного льва на своей собственной арене.

Он подвел дочь к одному полотну в углу, приглушенные, почти мрачные цвета которого не сразу притягивали взгляд. На нем был изображен мальчик в грязно-белом одеянии, с длинными спутанными волосами. Он был в сандалиях на босу ногу и, размашисто жестикулируя, обращался к группе взрослых мужчин, окружавших его полукругом. Казалось, ребенок им во что бы то ни стало хочет что-то объяснить. Хульда видела в лицах слушателей дружелюбную заинтересованность и расположение. Но в то же время явственно считывалось неприятие и недоверие, будто не все были в восторге от того, что какой-то зеленый неопытный мальчишка разговаривал с ними словно пророк. Двенадцатилетний Иисус в храме, значилось на табличке рядом с рамой, и Хульда порылась в памяти, чтобы вспомнить эту историю. Она прочла имя художника, но оно ей ни о чем не говорило.

– Кто это? – спросила она.

– Макс Либерман, – к удивлению Хульды она услышала нечто вроде благоговения в голосе отца, – один из величайших художников нашего времени. К тому же наш директор.

– Он действительно великолепен, – сказала Хульда, продолжая восторженно рассматривать картину. Падающий на бороды свет, недовольные лица раввинов, чувствовавших в лице этого малыша угрозу своему авторитету, наряду со вспышками любопытства, восхищением речами необычного ребенка, признание его мужества – все сочеталось здесь. Картина не отражала действительности, тем не менее персонажи казались реальными, и Хульда бы не удивилась, если бы они сейчас переступили через раму и отправились в столовую академии за тарелкой картофельного супа.

– Ты уже была в Шойненфиртеле? – неожиданно спросил отец. Хульде в этот момент тоже вспомнились узкие улочки со множеством молелен.

Она кивнула.

– Как раз поэтому я хотела с тобой встретиться. Есть одна проблема, в связи с которой мне может понадобиться твоя помощь.

– Ах так? – Беньямин вскинул брови, внешне вежливый, но рассеянный: – В чем там дело?

– Семья Ротманов, которой ты порекомендовал меня…

– …через одного коллегу здесь в академии, да. – тут же подхватил Беньямин. – С молодыми еврейскими художниками он готовит выставку в складском помещении на площади Коппенплац.

Искорки восторга заплясали в глазах отца, как всегда, когда он говорил о юных талантах.

– Что-то пошло не так, – торопливо сказала Хульда, чтобы предупредить длинный доклад об этой выставке. – Роды прошли беспроблемно, но ребенок пропал.

Уже в который раз она рассказывала об этом случае, но тем не менее от слов и сейчас бегали мурашки по спине. Поспешно, чтобы отец не задал тех же самых вопросов, как Карл или Йетта, она продолжала: – Я не знаю, где он. Молодая мать едва реагирует на речь, впала в глубокую меланхолию и беззащитна. Боюсь, свекрови известно больше, чем она готова сказать. Но она меня практически выставила за дверь, потому что я задавала слишком много вопросов. И с тех пор я не могу никого застать, они мне больше не открывают.

Беньямин внимательно ее выслушал, озабоченно сдвинув кустистые брови и стал задавать вопросы, не ожидая ответов от Хульды.

– Я полагаю, семья очень бедная? И очень верующая? Я боюсь, в этом случае мало чего можно добиться.

– Ты не можешь поехать со мной и посмотреть? – Хульда злилась, что заговорила вдруг голосом маленькой девочки, упрашивавшей отца пойти к учителю и выяснить, почему ей поставили плохую оценку. – Может быть, они поговорят с тобой?

– Они только и ждут, что такой привилегированный реформистский еврей, как я, ворвется со своими нравоучениями в их убогий мирок. Такое всегда обречено на провал. С какой стати они должны мне доверять?

– Потому что ты – это ты, – с трудом скрывая гнев