Он таял и порывался сбегать за бутылкой, против чего я решительно возражал. Мое равнодушие к спиртному вызывало у него зависть.

– Ну, ты силен, старик! Молодчага! Мне бы так!

Я не раз приглашал его к себе в гости, но он недолюбливал Злату.

– Боюсь ее! – признавался Денис. – Еще сглазит!

Он включал видик, и мы, сидя на старом диване, смотрели на ужимки Чарли Чаплина или надрывные страдания актрис двадцатых годов прошлого века. Он восторженно вздыхал, я зевал, прикрывая рот.

– Ты ни черта не понимаешь в жизни, старик…

Я не спорил. Мне и самому приходили в голову подобные мысли. Я относился к Денису чуть свысока, покровительственно, тогда как он оказывал на меня воздействие куда более серьезное, чем я мог допустить. Взять хотя бы немое кино…

– Что ты в этом находишь? – спрашивал я Дениса. – Слащавая дребедень, мещанство. Зрелище для плебеев.

– А я и есть плебей. Мои математические мозги не сделали меня аристократом. Да и ты отнюдь не графских кровей.

Я, слегка оскорбленный, бросил несколько пренебрежительных реплик. Иногда, несмотря на явное материальное преимущество, я ощущал превосходство Дениса. В чем-то он меня обскакал. Пока я гнался за длинным рублем, он постигал иные сферы: тонкие, эфемерные… Дух противоречия толкал меня на возражения. Я беспощадно, резко критиковал «салонные мелодрамы», которыми он восхищался. Он пускался в пространные рассуждения. Я злился. Он приводил веский аргумент: загадочная красота актрис того времени. Я нарочно дразнил его:

– Не вижу никакой загадки…

– Старик, ты только взгляни, какое у Веры Холодной лицо! Это же… – У него не хватало слов. – Представь, она умерла в двадцать пять лет! Какая романтическая драма… Сюжет для поэмы. Кто из нас писатель?

– Я банкир, мой друг.

– Нет, ты вообрази… февраль, серое небо моросит дождем, дует промозглый ветер… а за гробом актрисы идут тысячные толпы! Стрекочет камера – последний земной путь «королевы экрана» снимают на пленку. Для истории. «Ваши пальцы пахнут ладаном, а в ресницах спит печаль. Ничего теперь не надо вам, никого теперь не жаль», – грустно продекламировал он. – Это Вертинский написал. Он был безответно влюблен в Веру Холодную.

Денис рассказал, что специально ездил в Одессу взглянуть на дом на Преображенской улице, где она скончалась.

– Знаешь, старик, ее могилы не существует. В начале тридцатых годов кладбище, где похоронили Веру, превратили в парк, а склеп разрушили.

Во мне впервые пробудился интерес:

– Она умерла в Одессе?

– Да, в 1919 году. Так получилось. Одесса, кажется, была оккупирована солдатами Антанты. Флот под командованием вице-адмирала Амета вошел в Черное море. Власть постоянно менялась. Роскошные номера в гостиницах не отапливались. В театре зрители сидели не раздеваясь, в шубах и пальто. Море штормило. Все дороги были закрыты. Но съемки «Княжны Таракановой» и других картин шли вовсю. В начале февраля Вера Холодная заболела. Считается, что она простудилась, выступая на концерте в пользу то ли театральных художников, то ли нуждающихся студентов. Перед выходом на сцену ее знобило. Она слегла, лучшие врачи оказались бессильны. Официальная причина смерти – «испанка», грипп, унесший в то смутное время миллионы жизней.

– Значит, есть и неофициальная версия?

– Их несколько. Какие только слухи не будоражили Одессу, Москву и Петроград! Говорили, что французский консул, влюбленный в актрису, в приступе ревности послал ей букет отравленных белых лилий. Кое-кто обвинял в убийстве деникинскую контрразведку – дескать, ее отравили за симпатии к «красным». Она пользовалась расположением начштаба оккупационных войск Фрейденберга – тот был увлечен ею – и могла завербовать его. Или выведывать секреты с тем, чтобы передавать их большевикам…

– В этом была хоть толика правды?

Денис состроил смешную гримасу:

– Кто ж знает? Известно одно: эпидемия «испанки» шла на спад. Последний смертельный случай был зарегистрирован в Одессе за пять месяцев до того, как заболела Вера Холодная.

Я смотрел на фотографии на стене. Молодая женщина впервые показалась мне прекрасной: нежный овал лица, темные вьющиеся волосы, мягкие линии щек и подбородка, приоткрытые капризные губы, библейские глаза – огромные, затененные ресницами, томные.

– Ну, оценил? – торжествующе потирал руки Денис. – Хороша?

Сам того не замечая, я поддался обаянию ее образа…

* * *

Злата обожала готовить. Дай ей волю, она закормила бы меня, как рождественского гуся. Моя физическая форма – заслуга отца, который чуть ли не силой таскал меня в сауну и спортивный зал. В армии я накачал мышцы и получил стойкое отвращение ко всякого рода тренировкам и упражнениям, но его напор превозмог мою лень.

– Менеджер должен быть поджарым и в тонусе! – требовал он от сотрудников банка. – А ты, сын, являешься примером для нашего персонала.

Я не хотел быть примером, однако меня никто не спрашивал. Многое в моей жизни происходило по инерции. Я подражал отцу, его деловой хватке, мне льстило, что более опытные старшие работники обращались ко мне за советом. Я подписывал бумаги, проводил совещания и проверял отчеты. Доходы от нашей совместной деятельности росли как на дрожжах.

На очередную годовщину свадьбы я купил Злате в подарок бриллиантовое колье – так было принято в нашем кругу. Она с трепетом открыла бархатный футляр, ахнула и с восторженным воплем повисла у меня на шее. Я ощутил себя персонажем посредственного фильма – как будто я наблюдал со стороны за этой пошлой сценой… и мысленно хохотал. Я знал все, что сейчас развернется передо мной: каждый жест Златы, каждое ее слово, каждый поступок были до тошноты обыкновенны.

Я знал, в какой ресторан мы отправимся праздновать, что наденем, кто придет нас поздравить, какое вино подадут и какие будут тосты. Ослепительная улыбка Златы и блеск ее глаз будут соперничать с блеском дареных бриллиантов. Ее приятельницы прикинут, сколько я отдал за украшение, и заскрипят зубами от зависти. Наши родители будут одобрительно кивать и с умилением переглядываться. Гости станут желать нам того же, что уже не раз желали: здоровья, счастья и богатства…

Я слушал, смотрел и ужасался. Неужели для этого я родился на свет? Неужели я достиг вершины, подобно альпинисту, взбирающемуся на Эльбрус? И что мне теперь остается? Воткнуть в снег вымпел с собственным именем – облагороженный вариант «здесь был Вася», – сфотографироваться на память и… спускаться? В чем смысл всего этого?

Гости улыбались, произносили хвалебные оды нашей семье, поднимали бокалы, пили, ели. Звенел хрусталь, позвякивали приборы. На маленькой эстраде играли музыканты. Злата хотела танцевать и бросала на меня жаждущие внимания взгляды, а я нарочно делал вид, что ничего не замечаю.

Мои челюсти сводила зевота. Я едва вытерпел этот никому не нужный ритуал. Идиотская процедура! Меня подмывало встать и заявить об этом в полный голос. Разумеется, я сдержался. Я чувствовал себя капитаном корабля, который мечтал открыть неизведанные земли, а застрял в соседнем порту…