Возился в дощатом своем гараже возле дома, старательно отлаживая зажигание на холостых оборотах, когда окликнула Маша.

Рядом с ней стоял парень лет тридцати с кожаным кофром через плечо.

— Здравствуй, отец!

Он стоял, обтирая ветошью руки, и молчал. А потом мазнул замасленной ветошью по лицу, сказал:

— Ладно, пошли в дом.

Раньше Иван возвышался на полголовы, а теперь показался еще выше. «То ли он подрос, то ли я высох», — мелькнуло и ушло вместе с множеством вопросов, которые роились в голове, и возник главный:

— Как же нашел?

— В районке заметку случайно увидел про твою артель «Игумен». Я тебя в Магадане искал, и на Чукотке в Билибино, там живет один наш однофамилец. А на Колово приехать не догадался…

— А как Анна? Мать твоя…

— Там же в Юматово. Пока на ногах. Прихварывает. Этот у нее… холецистит.

Мария заставляла и заставляла стол разной едой. Ваня подкладывал себе на тарелку, не жеманясь, и ел с тем завидным аппетитом, какой бывает у молодых здоровых мужиков. Аркадий дал зарок в сезон не выпивать ни грамма, а тут не сдержался. Спросил:

— Машенька, у тебя не найдется?..

У нее нашлось немного разведенного спирта с надписью «для компрессов», а в холодильнике пакет домашних пельменей. Ваня любил пацаном пельмени необычайно, и теперь дорвался, уплетал, продолжая нахваливать хозяйку. Он стеснялся называть ее Машей, как она попросила при знакомстве, поэтому «выкал», отводя глаза в сторону.

Цукан лишь поковырялся в тарелке, продолжая почти неотрывно смотреть на сына, которого, пожалуй, не узнал бы при встрече на улице. Выпили по второй и по третьей, после чего Иван слегка захмелел и стал подробно рассказывать про Юматово, службу в армии и прочее, чем немного гордился, особенно работой в газете, где стал теперь начальником промышленного отдела.

Когда стал рассказывать про Москву и работу в Воениздате, то вдруг вспомнил, как оформлял книгу генерала Маторина.

— Маторин мне тогда сказал, что мы родственники, приглашал в гости, но у меня любовь закрутилась с одной женщиной, а потом поперли из издательства. Так и не навестил генерала, уехал в Уфу.

— Это твой дядя. Он до войны фамилию сменил, когда его отца арестовали. Он в этом признался мне в Берлине в госпитальной палате. Горевал. А я, дурак, обиду затаил на него с той поры. А мог бы разыскать в шестидесятых, когда мы ездили первый раз в отпуск на материк. Все ж не портянка, старший двоюродный брат.

— Мама писала тебе на Алдан. Но письмо вернулось назад, как невостребованное.

— Я знаю. Я в тот год в тайге бедовал. Авария случилась. Судьба такая… Или бес попутал, теперь и не разберешь.

— Когда уезжал в Магадан, она очень просила тебя найти. Извиниться. Глупо тогда получилось.

Повисла тягостная пауза, перемежаемая звяканьем пустой рюмки — ее Цукан гонял по синей клеенке, словно лодку, припоминая ту давнюю осень.

— Да уж, глупее не бывает. — И, чтобы сбить наплыв полынной горечи, поторопился сменить тему: — Она про подарок мой не говорила?

— Нет, что-то не припомню. А участок твой в Ключарево цел. Я его распахал, молодые деревца посадил. Сосед твой, что справа — писатель башкирский — умер недавно. Полковник, его дача напротив, отгрохал там особняк в три этажа. Ты же хотел дом построить большой?..

— Нет, Ваня, теперь тебе строить дом. А мы вросли в эту землю, как чукчи. Мечтами живем о внуках, поездками к морю. Деньги копим, хотя непонятно — зачем? Видать по привычке, от прежней бескормицы. А еще я работу люблю старательскую, что кому-то кажется странным, а я вот люблю и — баста! Бери командировку, приезжай на участок, все расскажу, покажу золотниковое наше дело.

За пятнадцать лет много всего накопилось в памяти, в душе, разговор тянулся и тянулся сумбурный и нелепый для постороннего слуха.

С утра пораньше Аркадий съездил на участок, переговорил с Журавлевым и Никишовым, пояснил, что уедет в райцентр.

За завтраком Аркадий не удержался, сказал:

— Ваня, ну что ты все выкаешь. Ты же взрослый мужик. Понимать должен, что я бы не выжил тут в одного… Маша славная женщина.

— Да нет, я понимаю, отец. Извини… — Он замялся, наливаясь краснотой, словно его уличили в чем-то постыдном.

Иван хотел ехать на попутках, но Аркадий заставил его усесться в «москвич». В последний момент Иван приоткрыл дверцу.

— Маша, извините, спасибо за все. Я исправлюсь, — сказал он, подразумевая что-то такое, что не выговорилось в этот момент. Как и то, что он думал: какая красивая женщина, словно бы слегка завидуя отцу. Потому что ему не везло с женщинами. По дороге к Усть-Омчугу рассказал, что намеревался жениться на журналистке из Хабаровска. Она приехала в редакцию по распределению, и вот закрутилась любовь…

Работали на участке с перебоями в одну смену почти до середины октября. Как ни странно, намыли за сто пять дней сезонной работы без выходных 742 килограмма. Когда Мария подбила итог работы за четыре неполных месяца, он обрадовался. Для маленькой артели — это отличный результат. Вроде и припекать по ночам перестало.

После всех выплат, расчетов за ГСМ и материалы, осталась приличная сумма. Цукан тут же пустил ее в оборот, скупая технику и оборудование.

— На что жить будем? — негодовала Мария. — Зима впереди. И кредит же у тебя.

— Кубышку твою вскроем. Сберкнижку раскулачим. А кредит подождет.

— Но мы хотели поехать к морю?

— Вот и поедем на курорт Талая, южный берег колымского края, дешево и сердито.

Впервые за несколько лет вспыхнула серьезная ссора, никакие шутки-прибаутки Цукана не помогали. Спали врозь.

Поездка на знаменитый магаданский курорт с минеральной водой, грязелечебницей и непередаваемой Дальстроевской помпезностью, которая ярко проявилась в купольном, словно бы церковном зале столовой с длинной анфиладой, а более всего в каменной широкой лестнице с массивными львами на постаментах, озирающими по-царски их обоих во время прогулок на ледяное озеро, — зашлифовала конфликт. Обида угасла, но угольки тлели, готовые вспыхнуть вновь при любом упоминании о потраченных на технику тысячах. «Лучше бы джип японский купили», — вырвалось во время прогулки и тут же ушло.

В январе, когда появился указ о денежной реформе, они встали в длинную очередь возле сберкассы и обменяли по тысяче рублей из той полусотни, что лежали на сбережении у государства. Всеобщая тревога расползалась, выплескивалась в перебранках, но большинство верило, что месяц-другой — и эта глупость премьер-министра Павлова сойдет на нет, трудовые деньги северянам вернут, а отберут